Мало того что сам рязанский князь, чьим послом являлся этот странный священник, ставит один неразрешимый вопрос за другим, так тут теперь и его доверенное лицо ухитряется совершать не менее странные поступки. Странные и совершенно необъяснимые. Ну и как в таком случае поступить ему, оку и уху патриаршему?
— Уж больно ты простодушен, посол, — бормотал хартофилакс, продолжая вышагивать по келье. — А послы такими простодушными не бывают. Тогда что же у тебя таится за пазухой и что именно на самом деле задумал твой князь? Что и для чего?
Робкий стук в тяжелую дубовую дверь прервал его размышления.
— Кто еще там? — раздраженно откликнулся отец Герман.
— Это мы, — проблеял тоненький голосок сквозь образовавшуюся щель в дверном проеме, и почти сразу следом за голосом в келью хартофилакса не вошел, а вкатился его обладатель.
Был он не столько велик телом, сколько просто кругл, особенно спереди, в области живота. Полностью лишенный волос череп толстяка масляно поблескивал, отражая свет лампады.
— И снова ничего, — буркнул хартофилакс. В ответ последовал сокрушенный вздох.
— А хорошо ли искали?
— Почитай все перерыли, что только можно. Ни княжеских записей, ни его собственных не нашли ни одной. Да у него в том домике и вещей-то никаких. Так, узелок с исподней одеждой, да в сундучке несколько старых рукописей.
— О чем написано?
— Да разве я ведаю, — удивился круглый толстяк. — Опять же времени было всего ничего. Того и гляди, его люди с рынка возвратятся. Боязно, — протянул он жалобным тоном.
— Но они точно старые? А может, он среди них что-то собственноручно написанное прятал? Я же вам показывал его руку — неужели не запомнили? — раздраженно спросил отец Герман.
— Как не запомнить. Все в лучшем виде. Не его это рука, да и вообще…
Толстяк отошел к двери и, открыв ее пошире, позвал кого-то невидимого из темного монастырского коридора:
— Эй, Арба! Давай заходи. У тебя лучше получится, — и посторонился, пропуская в келью своего напарника.
Тот был полной противоположностью толстяку — худой, смуглый и с обильной растительностью на лице. Не заросли волосами только глаза с большими черными зрачками.
— Скажи отцу Герману, что да как с теми рукописями, — кивнул толстяк в сторону хартофилакса. — Кто их и кому писал.
— Там не было руки русича, — сухо ответил смуглый.
— А может, ему что-то было отписано?
— Нет. Там не было ни одного листа с русскими буквами.
— Ему могли написать и на другом языке, — возразил отец Герман.
— Могли, — не спорил Арба. — Но ты же сам сказал, владыка, что он не знает ни арамейского, ни греческого. К тому же сразу видно — давно писано. Даже буквы кое-где выцвели.
— А что это тогда за рукописи?
— «Таинство» Амвросия Медиоланского там лежало, «О святой Троице» епископа Илария. Еще Евсевий Кесарийский был — «Приготовление к Евангелию», — начал перечислять смуглый.
— Еще что?
— Иоанн Дамаскин тоже имелся. Рядом с ним сочинения патриарха Константинопольского Фотия — «Амфилохия» и «Номоканон».
— Еще, — нетерпеливо потребовал отец Герман. — Из нынешних кто-то был?
— Евфимий Зигабен, Евстафий Солунский, Иоанн Зокара, Феодор Вальсамон и Михаил Пселл.
— Ну, это все… — разочарованно пробормотал хартофилакс и уставился на Арбу, буравя его своим колючим взглядом. — Неужто более там ничего не хранилось из такого?.. — Он сделал в воздухе неопределенный жест.
Арба замялся.
— Прежде чем отвечать, вспомни о своем брате, — предложил отец Герман. — Если ты сейчас не вспомнишь, то ему может стать плохо.
— Ему и так плохо, — глухо откликнулся смуглый.
— А будет совсем худо, — почти ласково произнес хартофилакс. — Ты же меня знаешь, верно?
— Были кое-какие, — нехотя выдавил Арба.
— Какие? — еще ласковее спросил отец Герман.
— На одной сверху написано «Против христиан». Толстая такая, — с трудом выдавил из себя смуглый.
— А еще? — угрожающе вопросил хартофилакс.
— Еще одну я и сам когда-то… гм… листал, перед тем как сжечь, так что могу сказать точно — это Прокл. И рядом лежала. Тоже признал. Ветхая совсем. Сверху написано: «О философии оракулов».
— Это все? — испытующе вперил в него грозный взгляд хартофилакс.
