— Водицы можно, — кивнул ведьмак и степенно пошел в сени.
Едва он ушел, как женщина зашептала жалобно, обращаясь к Константину:
— А прими-ка у меня, добрый человек, куны да снеси их на помин моей грешной души в церкву.
Она вяло пошарила рукой под своим тряпьем и протянула князю сжатые в кулаке деньги. Константин подставил ладонь, но в это же самое мгновение невесть откуда взявшийся Маньяк с силой ударил по протянутой руке, и три медные монетки, сиротливо звякнув, раскатились по земляному полу жилища.
— Ты что? — возмутился Константин. — Она просила их церкви отдать на помин своей души.
— Ну и змея же ты, Васса, — укоризненно заметил ведьмак, никак не отреагировав на княжеское негодование. — Одной ногой уже в могиле стоишь, а все туда же.
— Да ведь я уж второй день тут мучаюсь, — повысила голос женщина. — Первое время криком кричала — хоть бы какая живая душа явилась. Ты — первый. Сам ведаешь, сколь мне еще в муках тут валяться.
— Долго, — подтвердил ведьмак, по-прежнему не обращая на Константина ни малейшего внимания, и неожиданно предложил: — А хошь, подсоблю?
— Неужто и впрямь подсобишь — не побрезгуешь? — Васса с надеждой протянула руку к ведьмаку и вновь тяжело застонала, причинив себе боль этим резким движением.
— Ты меня знаешь. Мое слово крепкое. Но и ты должна мне роту дать.
— Что хошь сделаю, — тут же торопливо заверила женщина.
— Делать-то как раз и ничего не надо, — криво усмехнулся Маньяк. — Тут как раз иное требуется — чтобы ты ничего не делала. Лежи себе тихонько и о мести не помышляй.
— Да как же, — возмутилась Васса, и ее глаза с темными, почти черными зрачками налились слезами. — Они меня в могилу свели, а я, стало быть, как распятый[69], простить им должна.
— Как хошь, — пожал плечами ведьмак. — Тогда мы уходим. — И шагнул в сторону выхода.
— Погоди, погоди, — запричитала женщина. — Ну что ж так сразу-то? Подумать надо. Боюсь я, не удержаться мне от искуса.
— Клятву дашь, так удержишься, — заверил ее Маньяк и поторопил: — Думай скорее. Меня там на свадьбе ждут.
— У Хрипатого? — зло блеснула глазами Васса.
— У него, — подтвердил ведьмак и снова спросил: — Надумала?
— Надумала, — решительно кивнула она головой. — Болит — терпежу нет! А как подумаю, что еще цельную седмицу мучиться, то и вовсе страх берет. Надумала. — Она возвысила голос. — Коли судьба моя такая, стало быть… помучаюсь напоследок. Зато после отыграюсь сполна. А ты иди, иди отсель. Не мешай тут подыхать, как собаке, коя тебе сроду поперек дороги не вставала.
— А ты меня не жалоби, — хмуро усмехнулся ведьмак. — Ишь овечка божья выискалась. Кто над Куброй прошлым летом шутку пошутил, когда из парня оборотня сотворил?! А я тогда еще рек — угомонись, Васса. Он же так и поныне по лесу бродит, бедолага. И дорожку назад в селище отыскать не может. Да и отыскал бы ежели, так мужики бы дрекольем забили.
— А за что? — поинтересовался Константин.
Повернувшись к нему, ведьмак кратко пояснил:
— Сказано, в оборотня она его превратила. Волкодлак он теперь. Не зверь, не человек. От одного обличья она его оттолкнула, а ко второму тот сам не пришел. Зимой я его встречал разок, хлебца кинул. А он ест, а сам плачет, — голос ведьмака дрогнул. — Первый раз я видел, как у волка человечьи слезы из глаз льются.
— Кубра она кубра[70] и есть. Охальник. А ведомо ли тебе, Маньяк, как он меня ссильничать хотел?! А как бил, когда я не далась?! Насилу жива осталась. Почто он так со мной?
— Гм, — кашлянул ведьмак раздумчиво. — Ну, проучила молодца, а к зиме-то уж можно было и снять заклятье. Ныне-то хоть не балуй. Уйдешь в могилу, и он навечно в лесу останется. Ему ентого урока до конца жизни хватит. Отпусти душу бедолаги.
— А стреху разберешь, коль отпущу? — хрипло выдохнула Васса и закашлялась.
На губах ее вновь зарозовела пузырчатая пена.
— Разберу, — согласился Маньяк.
— Ну, тогда ладно, — выдохнула ведьма. — Без стрехи-то я более трех дней не должна промучиться.
Она закрыла глаза и тихо, еле слышно, начала творить заклятие.
Какие именно слова бормотала Васса, Константин так и не понял. Были они тягучие и нудные, как осенний дождь, веяло от них вечной ночью и нечеловеческим духом, звучали они глухо и влажно, как шаги в еловом омшанике. Не по себе от них стало не только князю. Константин заметил, как зябко передернул плечами Маньяк.
