— Тот самый, — подтвердил он.
— Тогда нам обоим в пекле жариться, — сделала вывод Васса, но тут же засомневалась: — Одначе, зрю я, уж больно ты добр. Может, заслужили они казнь такую?
— Может, и заслужили, — пожал плечами Константин. — Только я их не убивал. Не знаю, поверишь ли.
— А чего ж не поверить, — сразу же откликнулась женщина. — Я и по глазам вижу, что чист ты. Ведьму не обманешь.
— А ты и впрямь… ведьма?
— Не веришь? — Васса слабо улыбнулась и вкрадчиво предложила: — А ты возьми у меня из рук корец[71] и сам узнаешь.
Она протянула его князю, но тот даже не шелохнулся, чтобы его принять.
— Вот видишь. — Женщина вновь откинула голову на тряпье и продолжала говорить с закрытыми глазами: — Это потому, что у тебя разум с сердцем в разладе пребывают. Ум тебе взять не дает, а в сердце веры еще нету. Ну и ладно.
Вдруг раздался оглушительный треск, и сразу чуть ли не половина крыши дома обнажилась, щедро запуская вовнутрь яркий дневной свет и тепло жаркого летнего солнца. Часть изрядно сопревшей соломы и земли посыпалось прямо в хату. Через мгновение ведьмак и сам уже был в избе, ловко спрыгнув вниз через образовавшийся огромный проем.
— Ведьмак, милый, ведь мне еще не менее двух дней мучиться, — оживилась женщина, и глаза ее, полные смертной тоски, с надеждой уставились на Маньяка. — Подсоби, а? Ты же можешь, я знаю.
— А роту? — неуступчиво осведомился ведьмак.
— О том не проси, — упрямо качнула головой Васса. — Зато я оборотня отпустила. Нешто не заслужила?
— Не хитри, милая. Оборотня ты в обмен на крышу ослобонила, — погрозил ей пальцем Маньяк. — Я и так тебе на цельных три дня, не меньше, муки сократил, уход облегчив. Думаю, хватит с тебя. За остальные грехи придется муки принимать.
— Да какие там у меня грехи? — простонала Васса.
— Будто и не ведаешь. Вторяку порчу на волос в прошлом годе сделала?[72] А женкё его, Неждане, на след? А на яйцо? А самому тиуну на скотину его?
— Яйца я потом сама же и сжигала, так что нет на мне смертей, — возразила ведьма. — Да и к чему теперь старое вспоминать. Что было, то быльем поросло.
— Какое же это старое, когда я у тебя в сенях целых два пучка совсем свежей прикрыш-травы[73] видел. Выходит, и ты к тиуновской свадебке готовилась, а? И не боязно тебе было? А ну как она через порог бы перескочила? Думаешь, коль не живу я здесь, так и не знаю ничегошеньки? Так что все мне ведомо, красавица.
— Была красавица, да вся вышла, — горько усмехнулась Васса. — Это, поди, Тимофей Грибыч на меня ковы возвел. А не рассказывал он о своих-то делах? Может, я и пакостная, но на ветер порчу никогда не делала, а он… — и, не договорив, вновь жалобно попросила: — Подсоби, а? — Она закашлялась, и кровавая алая пена вновь выступила на ее губах.
Взгляд ее, наполненный нечеловеческой мукой, на одно мгновение задержался на князе, и Константин не выдержал:
— Ты бы и впрямь помог ей, Маньяк. Почто ей страдать так.
— Вот-вот, — оживилась женщина. — Я же и добрых дел невесть сколько в жизни сотворила.
— Это верно, — утвердительно качнул головой ведьмак. — Так ты всю жизнь и мечешься. День тебе шибко ярок, а ночь больно темна.
— Не я мечусь — люди меня сызмальства отшвыривали. Уж тебе-то ведомо. Вот я и озлобилась. А про ночь с днем ты верно сказал. Не по мне они. Я дочь сумерек, — прохрипела женщина, улыбаясь окровавленным ртом. — В сумерках лучшей всего. Они хоть и радостей настоящих не дают, зато у бед все цвета размывают.
— Кого обмануть хочешь? — хмыкнул ведьмак. — За сумерками завсегда ночь следует.
— Не всегда, — вмешался Константин, с жалостью глядя на умирающую. — Перед рассветом тоже поначалу сумерки бывают.
— Вот. — Глаза Вассы с невыразимой нежностью скользнули по лицу князя. — Даже полегчало малость от таких словов добрых. Надежой повеяло.
— Надежа будет, коли роту дашь, — неуступчиво поджал губы Маньяк.
Васса в ответ поджала губы и закрыла глаза.
— Не мучь ее, — тихо произнес Константин. — Чего уж тут. Помоги, чем можешь.
— Ну ладно, — согласился ведьмак. — Так и быть, подсоблю. Токмо ты сам не ведаешь, о чем просишь, княже. Она ведь, поди, и в свой остатний час ковы тут строила? Не пыталась тебе дать чего-нибудь, а, княже? — обернулся он к Константину. — А то я ее так оставлю лежать.
