— Ты так зол на них, что не можешь без оскорблений, — попрекнул Ватациса отец Герман.
— Каких оскорблений? — искренне удивился Иоанн. — Ты о том, что я их грязными назвал? Но это же правда. Она их не красит, но при чем тут я? Мы как-то в стычке захватили одного и предложили помыться — воняет же, так ты знаешь, с какой гордостью он нам ответил, что и без того стал мыться необыкновенно часто, практически ежегодно.
Посмеялись вместе, но недолго. Первым посерьезнело лицо хартофилакса.
— Оставим в покое унию, — небрежно махнул он рукой. — А у тебя самого нет страха, что все это может оказаться обычной ловушкой? Не предполагал ты, сын мой, что в случае согласия императора ему могут прислать ложную весть о том, что Константинополь взят, после чего мы вступим туда, а из укрытий выйдут крестоносцы, и все?
— Ты допускаешь, что возможно и такое? — нахмурился Ватацис.
— Я не допускаю, я опасаюсь, — мягко поправил отец Герман. — Потому и предпочитаю знать все наверняка. Когда мы пригласим его в нашу разговорчивую келью, думаю, что он станет более откровенным. После этого можно будет что-то решать.
— В ней даже я признаюсь, что каждую субботу летаю на шабаш вместе с тремя хорошенькими ведьмами, одна из которых — нагла императрица Мария, — проворчал Иоанн.
— Я этого не слышал, — быстро произнес хартофилакс и упрекнул: — Негоже шутить о таких вещах, тем более будущему императору Византии и обладателю такого чудесного города, как Никея.
— Так ты все-таки еще помнишь, что я будущий, — покровительственно усмехнулся Ватацис. — А я уж было подумал, что ты начал поглядывать в сторону севастократоров Алексея и Исаака[27]. Ну, тогда выслушай меня именно как будущего императора. Я не хочу, слышишь, владыка, не хочу, чтоб твои люди потащили его — давай назовем все своими именами — в вашу пыточную, потому что в этом случае на Русь ты его уже никогда не отпустишь.
— Все будет зависеть от его здоровья, — уклонился от прямого ответа отец Герман.
— Да какое у него будет здоровье после забот твоих умельцев? Значит, русский князь наше молчание сочтет отказом, а своими силами нам Константинополь не взять ни сейчас, ни через пять лет, ни через десять. Да что десять, когда мы ныне еле-еле какую-то злосчастную Атталию раз и навсегда взять у Иконийского султана не можем[28]. И что получается?
— Получается следующее: все, что ни делается, угодно богу, — пожал плечами хартофилакс.
— Может, и так, — задумчиво произнес Иоанн. — Может, наши мечты ему и впрямь не угодны. Ни моя — въехать в великий город полновластным его императором, ни твоя — быть избранным в патриархи.
— Это будет решать синод, — возразил отец Герман.
— Верно, — не стал спорить Ватацис. — Он и решит. Но боюсь, что не в твою пользу, святой отец, потому что мне кажется, что эти две мечты — твоя и моя — очень тесно связаны между собой. Или ты думаешь, что связь твоих надежд с надеждами императрицы Марии намного теснее? — проницательно заметил он.
Хартофилакс вздрогнул.
«Недооценивал я тебя, — подумал он с сожалением. — Ох, недооценивал. Ну что ж, ты сам этого хотел…»
— А кто сказал, что Феодор I непременно уступит место своему зятю, а не своему сыну, буде таковой родится у императрицы, тем более что она вроде бы уже понесла, — заметил он вкрадчиво.
— Ага, — весело хмыкнул Иоанн. — Причем понесла в шестой раз за тот год, что она здесь живет. Если бы у крестьян куры так неслись, то боюсь, что я до конца жизни так и не смог бы отведать яичницы, а я, слава всевышнему, надеюсь не только сам всласть ими полакомиться, но и выгоду поиметь[29]. Ты что же, и впрямь этому веришь? Да ее чрево так же пусто, как бочонок с вином в доме пьяницы. Безнадежно пусто, — подчеркнул он. — Грехи молодости бесследно не проходят. Рано или поздно за все приходится платить. Впрочем, ты ведь, скорее всего, и сам это прекрасно знаешь от ее лекаря. Он же приходит к тебе на исповедь, так?
— Тайна исповеди священна, — возразил отец Герман.
— О чем ты говоришь, отче? Да об этой тайне вот уже полгода как трещит вся Никея. — Ухмылка на лице Ватациса стала еще шире.
