Про то, что лишь последняя воля умирающего священна, он говорить не стал. Ни к чему оно. И так все ясно. Да и Родион не сопляк десятилетний — сам понял отлично.
— Передать, говоришь, — протянул гонец задумчиво, а сам пытливо на Пятака посмотрел.
Нехороший это был взгляд, не столько оценивающий, сколь подозрительный. А еще задумчивый. Значит, есть о чем сказать. Ох как погано на душе у Пятака стало. Это что же получается, парню молодому, лет двадцати двух-двадцати трех, не больше, ноги на костре жгли, а он молчал стойко, ничего ворогу не сказал. Зато теперь как на духу своему товарищу по несчастью все выложит, а тот продаст его, как Иуда. Что ж он, Пятак, творит?! Как вообще на такое решился?! Нешто креста на груди у него нет?!
Хотя креста медного нательного на нем и впрямь не было. Его в первый же день полона кто-то из басурман снял, польстившись на скудную добычу. Но разве в том дело, есть ли он на тебе. Крест — он либо в душе твоей, либо вовсе отсутствует.
Пятак кашлянул смущенно и произнес шепотом — вдруг люди хана их разговор подслушивают:
— А ежели мне веры нету — ничего не говори. Можа меня поганые вдругорядь спымают и мучить учнут. Я ведь не ты — огня не выдержу. Так что молчи себе.
Родя хоть и молчал, но глядел все так же пытливо, благо свет, хоть и тусклый, в юрте имелся — от угасающего костерка, посередине разведенного. Значит, продолжает парень кумекать, что за человек перед ним сидит и стоит ли ему доверять.
Прикидывать же Родиону было что. Он слова воеводы, сказанные на прощанье, хорошо запомнил.
— Может, на смерть идешь, парень, — сказал ему Юрко, хмурясь. — К тому же и смерть не простую — мученическую. Но и то в разум возьми, сколь народу спасено будет благодаря тебе. А ведь служба наша у князя на том и стоит, чтоб ежели что — погинуть, а долг свой ратный сполнить. Твой потяжельше прочих будет. О награде молчу. Не за нее идешь — ведаю. А сестрицу твою увечную мы в беде не оставим — ты верь. Не таков у нас князь, чтоб про родню дружинников забывать, долг свой до конца сполнивших. В том даже и не сумневайся. Ты под Коломной знатно себя показал, потому и в дружину попал. Ныне же еще тяжелее будет — один ты. Никто не подсобит, никто плечо не подставит. Однако дело делать надо.
И об этом беглеце неудачливом воевода тоже предупреждал. Ну, как в воду глядел. Точнее, не именно о нем, что рядом с Родей в юрте вонючей лежит, но о том, что всякое возможно.
— Могут ведь и подсунуть тебе кого-нибудь из наших же, русичей, кои уже давно у них в нетях[104] обретаются, чтоб, значит, хитростью все выведать. Тут я тебе, Родион Ослябьевич, ничего не скажу. Сам думай, довериться ему али как. Главное — не горячись, не спеши. И так в голове покрути, и эдак — как оно лучше будет. Да сердцем его принять попробуй — глянется ли он тебе? Может, чист он душой, а может — чукавый[105]. Тебе виднее.
«Сказать или нет? — напряженно размышлял Родион. — С одной стороны — лицо в кровь разбито, а с другой — не так чтоб и сильно его избили. Похоже, для виду больше. Вон как шустро рубаху драл да ноги мне перевязывал. Опять-таки сам предложил, чтобы сказал я ему слово тайное. Однако и тут незадача. Не стал скрывать, что слаб и пыток не выдержит. Сам молчать посоветовал. Ну и как тут быть, воевода? — обратился он мысленно к Юрко. — Сердцем принять, как ты советовал? Да глупое оно у меня. Старики уму-разуму учили, да, видать, плохо. Не нажил я его, разума-то. Мне бы еще столько прожить, тогда, глядишь, и поднабрался бы мудрости заветной. А-а, ладно».
— Слышь, ты. Как там тебя кличут-то? — окликнул соседа притихшего. — Уснул что ли там?!
— Да не сплю я, — откликнулся тот. — А звать меня Пятаком. Пятый я у отца с матерью был, вот и назвали так.
— Неважно, пятый или десятый, — отмахнулся Родион досадливо. — Лучше скажи, когда бежать удумал?
— Да нынче, пока еще крепок, — помешкав, откликнулся Пятак. — Завтра, боюсь, опять бить примутся, ироды.
«Почему не сразу ответ дал? — мелькнуло в голове у Родиона. — Но ведь не утаил, сказал, что целехонек, как я и думал».
— А как? — спросил он.
