Плохи были дела у молодого железнодорожника. Он кашлял все сильнее и мучительнее и все чаще сплевывал кровь.
Большинство из тех, кто уже все подписал, уговаривали еще не сдавшихся поступить так же. Причиной таких уговоров было не только желание дать добрый совет, но и потребность, часто подсознательная, устранить живой укор, предмет мучительной, хотя и скрытой, зависти. Это чувство странным образом возникло почти у всех расколовшихся.
Для многих, кто изнывал в переполненных камерах внутренней, трудовые лагеря представлялись теперь чем-то вроде обетованной земли. Жизнь в бараке заключенным казалась блаженством. Там можно, наверно, лежать на спине, свободно поворачиваться на любой бок, когда хочешь — пройтись между нарами… а возможность находиться ежедневно на свежем воздухе, дышать им! Вернее, пить его, этот воздух! Иным казалось, что если им когда-нибудь будет представлено право просто дышать полной грудью, то оно навсегда останется для них постоянным источником наслаждения и радости жизни. А возможность видеть небо, солнце? Ведь они есть даже за Полярным кругом. А зелень? Пусть даже это будет зелень болота или тундрового мха!
Следователи поддерживали в арестованных наивную идеализацию лагерей. Настойчиво напоминали, что честным трудом в ИТЛ можно загладить любое преступление. Особенно велика такая возможность у технических специалистов. Кто не знает о профессоре Рамзине и его Промпартии?[7]Все бывшие участники этой вредительской организации занимают сейчас ответственные технические посты. Это потому, что бывшие вредители осознали свои преступления и выразили готовность искупить их самоотверженной работой. Все видели в газетах, совсем уж недавно, длинные ряды фотографий тех бывших заключенных со строительства канала Москва — Волга, которые были не только освобождены досрочно, но и награждены орденами за доблестный труд.
Во всех кинотеатрах шла картина «Заключенные», сценарий которой был сделан по пьесе «Аристократы», почти обязательной к постановке в театрах. Всякий мог убедиться, что жизнь в далеких ИТЛ сурова, но отнюдь не безнадежна для тех, кто любит труд и хочет отдать его на благо Родины.
Намекали следователи и на то, что НКВД не забывает услуг.
Жизненные перспективы вступивших на путь помощи следственным органам почти радужны. Но горе тем, кто упорствует. Таким пощады не будет!
Пока же — клоака камеры. Сидите, нам не жалко фунта тухлого хлеба и доли квадратного метра цементного пола! Но потом неизбежно будут применены и более жесткие меры. И все равно, после отбитых легких, мокрого карцера или конвейера подпишешь признание — тут следователи всегда переходили на «ты» — и будешь отправлен в те же лагеря. Только уже на максимальный срок и со спецуказаниями, без надежды когда-нибудь выйти на волю. Еще позавидуешь тем, для кого НКВД не пожалело семи копеек, стоимость пули! Давали понять, что отсюда существуют три дороги — в засыпанную хлоркой могилу, трудовой лагерь и тюремный сумасшедший дом. Четвертого не дано! Надежду вернуться из советской политической тюрьмы домой следует выбросить из головы как совершенно химерическую, НКВД НЕ ОШИБАЕТСЯ!
Отсюда вытекало, что главная задача арестованных заключается сейчас в том, чтобы пережить период ежовского следствия с его физическими и нравственными мучениями. А для этого можно пойти и на вынужденное соглашательство с этим следствием, и даже на компромисс с собственной совестью, как предполагалось, тоже временный.
Некоторые не хотели признавать никаких компромиссов, предпочитая, по выражению Михайлова, стоять насмерть. Но для таких, как этот Михайлов, сопротивление домогательствам холопов сталинского холуя, как он называл нынешних следователей НКВД, было делом сектантского принципа, почти самоцелью. В героизме подобных людей присутствует также и элемент азарта игры в «кто кого». Хвастливой самоуверенности своих палачей Михайлов противопоставлял закалку и упрямство политического сектанта.
В мужественном упорстве молодого железнодорожника не было ни азарта, ни сектантства, он вел себя просто, как и подобает твердому и внутренне честному человеку. Но и железнодорожник, и бывший эсер понимали также, что их признание повлечет за собой смертный приговор. Из Михайлова хотели сделать одного из главных центровиков в организации правых эсеров, а от бывшего стрелочника требовали, чтобы он признал свою ошибку при переводе стрелки, действительно, едва не приведшую к крупной катастрофе.
