Петр Михайлович работал в КБ, который замели почти в полном составе через полмесяца после ареста его руководителя. Не было ничего проще, как угадать и род своей контрреволюционной деятельности, и своего вербовщика. Не трудно было также понять, что второй вербовщик для разгромленного КБ уже не нужен. Савин в этом выводе оказался прав. Следователь только поорал на него с полчаса для приличия и отстал. Отстанут и от Рафаила Львовича. Ведь по сравнению с главным вербовщиком Мироновым он не более чем плохой дублер. Но надо помнить, что помимо сознания своей низости — это внутреннее дело каждого — вербовщики, даже мелкие, больше всех других рискуют быть расстрелянными. Ведь с их исчезновением рвутся нити, по которым когда-нибудь можно будет распутать грязные дела нынешнего НКВД.
Выдуманных же преступлений надо накручивать себе не более чем на десятку — полтора срока. Иначе можно дать повод если не для расстрела, то для угона в какой-нибудь особый лагерь или для спецуказаний по поводу твоей персоны. Петр Михайлович откуда-то о таких вещах знал.
Он соглашался с Лаврентьевым в том отношении, что верховное правительство рано или поздно займется деятельностью нынешнего НКВД и что до этого времени надо уцелеть. Но предположение, что энкавэдэшные прохвосты — агентура гестапо, считал чепухой. Нарком Ежов просто фанатичный дурак, собравший в свой комиссариат кретинистых подсвинков и законченных бандитов-садистов. Вот они и ломают дрова до поры, одни усердствуя не по разуму, другие — удовлетворяя свое человеконенавистническое нутро…
Это ж надо, действительно, чтобы какой-то недоносок поставил на дыбы всю страну! При мысли об этом Ежове у Петра Михайловича пропадало все его благодушие.
— Вы заметили, — говорил он Рафаилу Львовичу, — что нарком никогда не появляется на фотографиях вместе с другими людьми? Это чтобы не увидели, какого он маленького роста! А рожа у славного наследника Феликса Дзержинского даже на подретушированных портретах, как у скопца… Уродец проклятый, евнуховидный карлик! — Этот медицинский термин Петр Михайлович когда-то вычитал и теперь он ему казался очень подходящим как позорная кличка для ненавистного верховного палача. А свои наставления Рафаилу Львовичу Савин заключил рекомендацией серьезно над ними подумать.
И Рафаил Львович думал. До головной боли, до отупения. Однако придти к определенному решению никак не мог. Соглашательская логика рассуждений и выводов Петра Михайловича наталкивалась на неодолимый внутренний протест. И не только моральный, но и логический.
Было ясно: нынешние следователи НКВД, как, вероятно, и судьи, и прокуроры, ведущие дела о государственных преступлениях, всего лишь актеры, ломающие по кем-то разработанному сценарию мрачную палаческую комедию. Назначение комедии не известно и самим актерам, но отступать от ее сценария, не рискуя собственной головой, они не могут. Поэтому, по мысли таких как Петр Михайлович, и подневольным актерам этого грязного фарса тоже надо вступать в игру с заранее продуманной и заученной ролью. Это диктуется-де принципом наименьших издержек.
Наименьших ли? Ведь ты сам заботишься о логичности и правдоподобии собственных лжепризнаний. И все это для того, чтобы как можно скорее и безболезненнее закруглить дутое дело осуждением и ссылкой в каторжные лагеря.
Ну, а как же быть потом, в случае, если сбудутся предсказания оптимистов и все начнет раскручиваться назад? Как доказать тогда, что все твое дело — сплошная липа, а сам ты никакой не вредитель, а просто трус, оговоривший себя под угрозой следовательской пощечины? Ведь разобраться в подобном деле будет невероятно трудно даже при самом доброжелательном отношении к осужденному. Не будут ли тогда сегодняшние сторонники благоразумного поведения на следствии завидовать тем немногим, кто проявляет сейчас туповатую героическую принципиальность? Таких, впрочем, очень немного. И вряд ли кто-нибудь из этих стойких людей доживет до лучших времен.
За неделю до появления Белокриницкого в камере в ней скончался после зверских побоев в следовательском кабинете пожилой учитель по фамилии Бабич. Правда, доктор Хачатуров, присутствовавший при умирающем, констатировал смерть от разрыва сердца. Но он же обнаружил у избитого два сломанных ребра, да и всем было видно, что старого больного человека били. Имя Бабича в двадцать второй стало как бы символом безнадежности сопротивления следовательским домогательствам.
