— Хорошо. — И, отыскав глазами коня, который, потряхивая длинной гривой, пощипывал траву, свистнул. Конь, услышав хозяина, радостно заржал и рысью поскакал на зов.
Дмитрий Юрьевич собрал старцев в своих палатах. Рядом с собой посадил митрополита Иону. Прочим хватило места на лавках.
— Вот зачем я вас позвал, святые старцы. — Шемяка поднялся, не смея говорить сидя в присутствии старцев. — Знаете ли вы, сколько обид причинил мне Василий, младший брат? Но я зло на него не держу и отправил в Углич в свою вотчину. Слишком отходчив я и добр. — Он посмотрел на Иону. Старцы молчали. — Вот я позвал вас посоветоваться... отпустить Василия или придержать? Как вы решите здесь, так и будет. Не хочу, чтобы крепло его зло супротив меня, и не желаю воевать. Не хочу, чтобы он зарился на Москву, на мою отчину, которая принадлежит мне по праву, как старшему брату! Что вы скажете на это, святые отцы?
Поднялся Иона. Видом чернец, месяц назад он отказался от сакоса[47], и, если бы не митрополичий крест, не сказать, что владыка.
— Я тебе и раньше говорил, князь, что ты не по правде живёшь. Меня осрамил. Ведь обещал же ты князя выпустить, а сам деток его в Углич запрятал! Отпусти, отпусти их, князь! Ты же честное слово давал!
Поднялся игумен Симонова монастыря отец Савва. Князь знал его, помнил, как тот дёргал его в отрочестве за уши, уличая в проказах.
— Негоже, князь! Епитрахиль испачкал и нас всех во грех великий вогнал! Отпусти Василия. И мы с тобой пойдём, как один грех со своей души снимать.
Князь молчал, примолкли и старцы, и тут Дмитрий увидел на своём кафтане бурые пятна. «Откуда? — испугался князь. — А что, если старцы подумают, что это кровь Василия?!»
И Дмитрий, прикрывая рукавом на груди бурые пятна, сказал:
— А если Васька возомнит, как и прежде, себя старшим братом, что мне тогда ему ответить?
— Василий-то слепой! Какое зло тебе может причинить слепец, князь? Да ещё малые дети? Побойся Бога, князь Дмитрий, если не веришь, то возьми с него крестное целование, что не посмеет воевать супротив тебя. Да и мы его от греха отведём.
Дмитрий Юрьевич скрестил руки на груди, но ему всё равно казалось, что владыка видит пролитую кровь. Интересно, о чём они сейчас думают? И Дмитрий вспомнил, как по лицу Василия текла тягучая сукровица, а потом брызнула кровь, и братов голос, который заполнил собой весь двор:
«Дмитрий, будь ты проклят!»
Может, кровь на кафтане — это проклятие, которое послал ему Господь?
— Хорошо, старцы, я подумаю. Дайте мне время до Корнелия святого.
Однако князь размышлял недолго, и уже на Семёнов день он отправил гонцов в монастыри и к святым пустынникам с вестью, что готов отпустить Василия и даже дать ему вотчину в кормление.
На Рождество Богородицы в Москве собрались иерархи, покинув свои пустыни, в стольную явились старцы.
Москва давно не помнила такого торжества — владыки, заполнившие Успенский собор, были в золотых одеждах, звучало песнопение, торжественно гудели колокола. Народу перед собором собралось больше обычного — нищие протискивались вперёд, ожидая выхода князя и щедрого его подаяния, юродивые сидели на паперти, надеясь на снисхождение и внимание владык. И когда в дверях церкви показался князь, толпа возликовала. Дмитрий взял из короба горсть монет и высыпал их на головы собравшихся, потом швырнул в толпу ещё горсть и ещё.
— Еду я к брату своему Василию, — произнёс он, стоя на ступенях собора. — Прощения просить у него буду. И вы меня простите, люди московские, если что не так было. Не по злому умыслу поступал, а во благо.
Людское море, как волна, схлынуло, и князь ступил на землю. Следом за государем шёл митрополит Иона, архиереи, а уже затем длинной вереницей потянулись пустынники, священники. Не помнила Москва такого великолепия. Отвыкла от праздников. Ошалев от роскоши и золота, московиты нестройно тянули:
— Аллилуйя-а!
Исход из собора напоминал крестный ход, только у князя не было креста и в покаянии он тискал в руках шапку. Не прошла для Дмитрия ссора с братом бесследно, в густой чуб вкралась седая прядь. На щеках кривыми шрамами застыли морщины. Чёрные люди не смели смотреть на непокрытую голову князя и опускали глаза всё ниже, подставляя под его скорбный взор ссутуленные спины. Князь прошёл через ворота, посмотрел на купола, на звонницу Благовещенского собора, на звонаря в чёрной рясе, что бесновался под самой крышей, отзванивая прощальную, и, махнув рукой, пожелал:
