Ворон ещё некоторое время сидел на башне, а потом дважды обеспокоенно прокричал и, величаво взмахнув крылами, скрылся за куполами звонницы.
Василий слушал обедню, преклонив колена. И эта почти рабская покорность судьбе удивляла всех. Князь Василий изменился после плена, сделался задумчивым и с ближними сговорчивее. В другой жизни остались шумные молодецкие застолья, и много месяцев никто не слышал его смеха.
Прошка не раз подступал к государю, пытался устыдить его:
— Василий Васильевич, князь, да что же ты с собой делаешь? Лица на тебе нет, доведёшь ты себя до могилы. Приберёт тебя смертушка раньше сроку. Может быть, на соколиную охоту поедем? Помнишь, как бывало...
— Пошёл вон! — сердился Василий, и в этом крике угадывался прежний великий князь — властный и своенравный.
Василий стоял у алтаря, отсюда молитвы легче доходят до ушей Бога. И, не стыдясь своей назойливости, вымаливал прощение. Покорность Василия Васильевича была скорее лукавством — для ближних слуг он ведь оставался по-прежнему великим князем. А долгое стояние на коленях перед святыми образами напоминало затянувшуюся болезнь, после которой Василий Васильевич должен был выйти ещё более окрепшим.
— Государь, батюшка!
С шумом распахнулась дверь, и вместе с холодным ветром в церковь ворвался рязанец Бунко.
Василий Васильевич оглянулся на дверь и продолжал молиться. Ещё недавно Бунко служил великому московскому князю, был у него любимцем, но переманил Дмитрий Шемяка доброго слугу богатым жалованьем. Теперь он за Дмитрием колчан со стрелами носит. Ничего необычного в поступке Бунко не было: уходили бояре служить тому князю, кто жалование больше по-ложит и в кормление деревеньки даёт. Однако предательство Бунко больно ранило московского князя. Василий Васильевич выделял его среди многих, а на пиру давал чашу с вином из своих рук, хотя рядом сидели бояре и породовитее. Ценил великий князь Бунко за то, что в бою был сильным и храбрым, мог развеселить своего господина незатейливой шуткой: наденет маску скомороха и носится словно дьявол, выделывая коленца, а на шее бубенцы, словно у породистого жеребца.
— Государь, батюшка, время ли поклоны бить. Иван Можайский сюда с дружиной идёт, хочет тебя в полон забрать!
Выгнать бы пса смердящего из церкви, чтобы не смущал великого князя погаными речами, да милосерден стал Василий — отвечал устало:
— Лжёшь, холоп! Мы с братьями крест целовали. Не посмеют они войной пойти.
— Да как же они не посмеют, если их рать уже у монастырских врат! Я обманом их оставил и сюда побежал, чтобы тебя предупредить.
— Как я могу тебе верить, если ты уже предал меня однажды?
— Прости, государь, и вправду бес меня попутал. Только не могу я более Шемяке служить. Чёрен он, словно дьявол!
— Пошёл вон, пёс! — вдруг разозлился князь. — Выгнать холопа из церкви!
Монахи будто того и ждали: подхватили Бунко под руки и опрокинули несносного головой в снег. Бунко расцарапал всё лицо и, сплёвывая кровавую слюну в сугроб, выдавил:
— Ну и дурень же у вас князь, ежели правду от лжи отделить не может.
Кончилась обедня. Василий положил последний поклон, а потом, оборотясь к Прошке, наказал:
— Пошли отроков на гору к Радонежу, пусть посмотрят. Кто знает, может, и не врал Бунко.
Санный поезд растянулся на добрую версту и, подобно гигантскому аспиду, стал медленно взбираться на гору Радонеж. На белом снегу отпечатывалось его чёрное извивающееся тело.
Змея ползла неторопливо, крепко уверовав в свою силу. Так хладнокровно гадина подкрадывается к жертве, парализованной ужасом. Впереди был монастырь, который, подобно животному, заворожённому страхом, наблюдал за приближением чёрного аспида. Совсем немного оставалось до вершины горы, сейчас змея заползёт на вершину, свернётся в клубок, чтобы в следующий миг распрямиться в прыжке и вонзить ядовитые зубы в трепетное тело жертвы.
— Но! — подгонял кнутом замерзшую лошадь сотник.
Он и сам изрядно продрог. Снег то и дело попадал за высокие голенища, а в сапогах хлюпала холодная вода.
— Долго ещё? — раздался из саней голос.
