— Рогожу-то натяни на дурную башку! — выругался сотник. — Не ровен час, стража Василия увидит. Вот тогда всех и порешат!.. Недолго ещё, потерпи!
Отрок опять укрылся рогожей и затих.
— Эко князю-то удивление будет, когда увидит, что рать перед ним. Это надо же было додуматься — ратников под рогожей прятать, — не то пожалел, не то похвалил великого князя возница.
— Эй, кто вы такие будете?! — выехали на сопку вестовые Василия. — Куда едете?
— В Троицу спешим, — отозвался тысяцкий. — Сено мы уже отвезли, а сейчас рогожу везём. Давеча игумен уплатил за всё, да не смогли сразу всё нагрузить, вот сейчас и гоним, — нашёлся тысяцкий. — А сами-то вы кто такие будете? Ратники, видать.
— Тебе-то что за дело!
Сани въехали на гору, поравнялись с группой стражей, и по отлогому спуску полозья заскользили дальше, увлекая за собой санный поезд.
— Стой! — окликнул головные сани страж. — Остановись, тебе говорят! Что ты под тулупом прячешь? Говоришь, в монастырь рогожу везёшь, а сам доспехи надел! Поворачивай сани! — орал отрок.
Страж не успел опомниться, как рогожа отлетела и с соседних саней два дюжих детины с боевыми топорами ринулись на разгневанного воина. Один из них размахнулся и, вкладывая в удар всю силу, опустил топорище на голову отрока.
— Вяжи их, мужи! Вяжи крепче! — орал тысяцкий.
Рогожи, ставшие ненужными, разлетались в разные стороны. И дюжина ратников, утопая в глубоком снегу, уже мчалась вдогонку за стражами. Снег мешал бежать им, и они, путаясь в длинных тулупах, вязли в глубоком снегу.
— Держи их! Не дайте им уйти! — орал тысяцкий, срывая на морозе голос.
Рядом с тысяцким Иван Можайский нетерпеливо поигрывал плетью, сбивая с сапог рыхлый снег. Иван Можайский видел, как один за другим вязли в глубоком снегу дозорные Василия Васильевича и, неловко барахтаясь, пытались выбраться на твёрдый наст, который обламывался под их тяжестью, и вновь они оказывались в прочном плену. Ратники Ивана Можайского без лишней суеты окружили стражей Василия Васильевича и после недолгой борьбы повязали их по рукам и ногам. А потом бесчувственных, изрядно помятых побросали в сани.
Плеть Ивана Можайского гибкой змейкой извивалась в воздухе, резала его со свистом и опускалась в глубокий снег.
Путь в Троицкий монастырь был свободен.
Иван Андреевич ещё медлил, понимал, что от его воли зависит не только судьба великого княжения, но и самой Москвы. А что, если повернуть против Шемяки? До чего додумался супостат — великих княгинь в холодных сенях держал, пока с боярами решал, как с московским князем поступить. Софья Витовтовна (горда шибко!) накидку соболиную брать не пожелала, так и простояла в одном сарафане на стуже. И Василий Васильевич ведь не чужой, а брат двоюродный! К кому первому он за помощью обращался, когда против ордынцев укреплялся? К Ивану Можайскому! С кем планами своими делился? И здесь Иван Андреевич. И даже с братом Шемякой мирил его можайский князь.
Гибкая плеть изрезала вокруг весь снег, неровные, извилистые линии глубокими шрамами оставались на белой поверхности. Вот удар пришёлся мимо цели, и кожаный ремень, крепко обвив голенище, причинил князю боль.
— Ну что ты стоишь?! — сжав зубы, простонал можайский князь. — Погоняй дружину скорее в Троицу! Вели князя брать! Не ровен час, уйдёт!
Тысяцкий, укоряя себя за медлительность, уже покрикивал на дружину, подгонял её к Троице.
Иван Можайский видел, как поле стало наполняться людьми, и ратники, облачённые в тяжёлые доспехи, терпеливо и уверенно направлялись по глубокому снегу к Троице.
Он ещё раза два хлестнул плетью снег, наказывая его за строптивость, а потом обломил древко о колено и с силой отшвырнул прочь.
— Государь, Василий Васильевич! — орал Прошка. — Шемяка у Троицы! За тобой приехал!
Василий Васильевич поднялся на стены и увидел, как к Троице, пробираясь через рыхлый снег, торопилась дружина.
— Как же это? Ведь на кресте клялись! — не верил князь своим глазам.
— Да что же ты, государь, стоишь? Бежать надо! — Прошка потащил великого князя к лестнице. — Успеешь уйти! Пока они через снег пройдут, время уйдёт, а ты другой стороной от монастыря ускачешь! Там путь накатан, всю неделю монахи хворост ко двору возили. Авось смилостивится Господь, убережёт! Скорее же, государь, на конюшенный двор!
