Дорога пересекла поле, разделив его на две неровные половины, и кривой дугой, зацепив опушку леса, шла вдоль дубрав. Лес стоял молчаливо, а деревья, что воины перед сечей, терпеливо дожидались приказа, покачивая на ветру голыми кронами.
Дорога могла показаться скучной и однообразной — слишком много вокруг навалило снега, и темень была ещё густа, — если бы воображение не рисовало то рать, выходящую из чащи, то дикого вепря, выбежавшего на дорогу. Сугробы напоминали головы богатырей из былин — вот разомкнутся сейчас уста и задует ветер, снося с дороги всадников да и повозку самого князя.
Несколько раз дорогу князю перебегали зайцы. Замрут косоглазые у самой обочины и наблюдают за подъезжающим отрядом, словно интересуются: кто же это в лес пожаловал? Простоять бы им так до тех пор, пока не утешит их любопытство метко пущенная стрела.
Однако стоило всадникам приблизиться, как зайцы стремглав скрывались среди деревьев.
Уже при подходе к самой Троице на дорогу вышел медведь. Всегда осторожный зверь сейчас потерял чувство опасности. Что-то заставило его вылезти из тёплого логова и идти навстречу людям. Медведь стоял не шелохнувшись, словно дьявольское видение. Великий князь перекрестился — не к добру всё, нагонит он лиха. А может, это всё им привиделось?
Медведь выделялся на снегу чёрным неподвижным пятном, а потом так же неторопливо, как и появился, скрылся в тёмной чаще.
— Фу-ты! — только и вымолвил Прошка Пришелец, который всё это время ехал рядом. И великий князь увидел, что в руках тот сжимал рогатину, здесь же оказались и рынды, готовые встать на его защиту.
— Примета плохая, — обронил хмуро десятник. — Быть скоро беде.
Василий только усмехнулся: если придёт беда настоящая, разве от неё топором отмахнёшься.
Вот и Троица.
Здесь всё оставалось так же, как было при первом игумене — Сергие Радонежском: посредине монастырского двора стоял Успенский собор, который хороводом обступали стены. Немного в стороне ютились кельи монахов, их крыши возвышались над крепостными стенами.
Ворота были распахнуты — игумен дожидался великого московского князя.
— Стало быть, Василия в Москве нет, — торжествовал Шемяка.
— Нет, государь, — охотно отвечал чернец. — К Троице поехал на богомолье, всё грех свой поганый никак замолить не может.
—Сколько он там пробудет?
— Видать, неделю. Игумен как узнал об том, так сразу за тобой велел ехать. Вся наша братия против великого князя вооружилась. А с нами и князья и бояре московские. Езжай, Дмитрий Юрьевич, в стольный град, ждём тебя, как отца родного!
Дмитрию Шемяке вскочить бы да бежать в Москву как есть в одних портках, однако он не торопится: помолчал малость, а потом ещё спросил:
— Великие княгини где? Тётка моя Софья и жена Василия?
— В Москве остались, — прошипел ало чернец. — Из терема своего и шага не желают ступить. Но то не помеха тебе, князь. Все мы, как один, за тебя живот положим!
Всё не торопится Дмитрий Юрьевич, чего-то ждёт.
— Ивану Андреевичу Можайскому отправили весть?
— Отправили, — живо отвечал чернец. — Я-то к тебе поехал, а схимник Григорий — к князю Ивану.
— Хорошо, — проговорил Дмитрий, как будто себя уговаривал. — Еду я!
Вот он, его час! Эх, кабы не упрямство батюшки (земля ему пухом!), давно сидел бы на великокняжеском столе. А Васька московский, как холоп дворовый, его слова бы дожидался. Видно, есть на земле правда. Вот сегодня он въедет з стольный город не князем угличским, а московским государем.
— Посох мне! — сказал Шемяка.
Тотчас рында исполнил его приказание.
Дмитрий не хотел въезжать в Москву с боевым топором, как золотоордынский мурза. Он вернётся в стольный город с княжеским жезлом в руках, как хозяин.
— Пускай приготовят мне серого жеребца и украсят его праздничной попоной! — распорядился князь. — Я выезжаю немедленно.
Дмитрий Шемяка поднялся со стула. Казалось, сейчас он стал выше ростом — час назад был ещё угличским князем, а поднялся государем московским. Плащ бы нацепить походный да застегнуть его золотой брошью, да уж ладно, не на сечу еду, а на великое княжение.
