Магазины приготовились к рождественской торговле. В воскресенье первый адвент. Время надежд.
Будь Вивиан по-прежнему госпожой Бьёрк, она вынула бы из шкафа подсвечник, предназначенный для адвента, начистила и поставила бы туда, где ему полагается стоять, — на окно в столовой. А если бы еще прежде ее не бросил Бёрье, сидела бы она на кухне в Хессельбю, любуясь своим медным подсвечником. Впрочем, может, это была не медь, а похожий на нее дешевый сплав, который зато не надо чистить — какая разница?
Они с Бёрье во время адвента обычно ходили на концерт в церковь Святой Катарины. Вивиан обычно дремала и даже спала, пока не затягивали Осанну сыну Давидову. Вот бы опять уснуть там, где тёпло от скопления людей и свечек.
Но сна у Вивиан ни в одном глазу.
Восемь часов вечера. Непроглядные потемки ноября.
Счастливые семьи сидят по домам за обеденными столами. Может, они зажгли свечи, растопили камин. А после обеда заберутся с ногами на диван и будут смотреть телевизор.
Вот эта женщина вяжет свитер — рождественский подарок мужу, который читает, расположившись в кресле с высокой спинкой. А в другой квартире отец напевает своим детям песенку про маму-троллиху, которая уложила спать одиннадцать маленьких троллей, накрепко связав их хвостиками.
Дождь припустил — он лупит по машинам, по тротуарам, изъязвляя позднюю осень маленькими острыми дырочками.
Женщина, что вяжет свитер, поднимает глаза от вязанья и, взглянув в окно, вздрагивает: «Брр! Избави Бог высунуть нос на улицу в такую погоду!» Она произносит это как-то отрешенно, и муж что-то бурчит в ответ.
Дети съежились в тепле под одеялом. Теперь они уже спят. Стоя в дверях, родители любуются ими. Стиснув друг другу руки, они думают о том, что быть счастливее, чем они сейчас, невозможно.
Те, что сидят за обедом, повернулись спиной к окну. А за окном Вивиан спешит по улице на свидание с Бёрье. Бешено колотится ее сердце.
Вот она пришла. Из подъезда выходит молодая пара. Прежде чем дверь парадного захлопнулась за молодыми людьми, Вивиан вставляет ногу в щель. Потом быстро юркает в подъезд. Вот она уже в доме. Тремя этажами выше Бёрье сидит со своей шлюхой, ни о чем не подозревая. Глаза Вивиан стали словно бы лучами рентгена. Она видит сквозь этажи, как они сидят за обеденным столом и что-то бормочут. Она видит их снизу.
От возбуждения на нее нападает икота. Прошло девять лет, но она все еще его любит и готова простить.
«Я здесь, чтобы принести Благую Весть», — думает она.
Она читает на табличке: Мулин, 4-й этаж. Лицо ее передергивается, в последний раз ее охватывает приступ сомнения — это последние крохи воспитания и послушания пытаются напомнить ей, как подобает себя вести.
Но Вивиан устала вести себя как подобает, ей осточертело быть хорошо воспитанной, быть приятным дополнением к интерьеру. Она нажимает кнопку лифта, слышит, как он спускается вниз. Сердце ее бешено стучит.
Голуби в смятении взлетают вверх, закрывают небо и Пантеон.
Час пробил.
На входной двери красуется большая деревянная табличка: «МИЛОСТИ ПРОСИМ! ЗДЕСЬ ЖИВУТ БЁРЬЕ, ЛЕНА И ГУСТАФ МУЛИН».
Вивиан нажимает кнопку звонка. В квартире кто-то встает. До нее доносится: «Кто бы это мог быть?» и «Сиди, я открою». Она быстро расстегивает плащ, оправляет блузку. В последнюю секунду срывает с головы полиэтиленовый пакет. Не хватало еще, чтобы она забыла его убрать.
Бог милосерд. Дверь открывает сам Бёрье. Салфетка заткнута за воротник, словно он ел раков. Он еще продолжает жевать и как раз собрался выковырять кусок пищи, застрявшей в зубах, но, открыв дверь, увидел Вивиан и замер. Ну и оторопел же он!
— Бёрье! — в радостном ожидании шепчет Вивиан. — Это я.
Она не видела его целых девять лет. Он постарел, благополучная жизнь наложила на него свой отпечаток. Живот стал больше, лицо обрюзгло. В шкиперской бородке появилась проседь.
На мгновение Бёрье растерялся. Будь Вивиан боксером, ей бы именно теперь следовало, воспользовавшись его ослабленной защитой, нанести прямой удар правой.
Но нет — она одаривает его своей самой нежной и преданной улыбкой. Она пришла сюда не драться, а мириться.
