А телефон звонил, и она отвечала: «Нет, сейчас его нет дома. Пожалуйста, перезвоните попозже».
«Нет, к сожалению он вышел, но я могу передать. Да, конечно, я передам привет. Спасибо. Спасибо. Непременно».
— Мне надо тебе объяснить, — говорит Вивиан с натужным спокойствием.
— Ну так валяй! — заявляет Бёрье, всем своим видом показывая, что слушать не собирается. Самоуверенности в нем еще больше, чем прежде, а она и в прежние времена совершенно подавляла Вивиан.
— Не перебивай меня! — пищит Вивиан, пытаясь привести в порядок мысли. — Все это очень важно, очень…
— Ты что, выпила? — обрывает ее Бёрье. — Ты пьяна?
Он принюхивается к ней, как отец к девочке-подростку, когда в субботу вечером та приходит домой позже, чем ей позволили.
«Он делает это нарочно, — думает Вивиан. — Он совершенно точно знает, каким способом меня уничтожить».
— Я не могу собраться с мыслями, ты все время меня перебиваешь.
В ее голосе опять появились визгливые нотки. Она снова вот-вот взорвется.
— Ты никогда не была сильна по части мыслей, — снова перебивает ее Бёрье.
Он улыбается. Он безжалостно ждет, чувствует, что взрыв на подходе.
Все это так просто. Вивиан всегда была никудышным игроком в шахматы, вспоминает он вдруг. Она могла угодить в любую ловушку, даже в самую неприкрытую. Стоило соблазнить ее пешкой, и она полностью обнажала защиту своих фигур, это была не игра, а бойня.
— Помолчи и дай мне сказать, — кричит Вивиан. — Теперь моя очередь говорить. Теперь я хочу, чтобы меня выслушали!
— Как же, как же, — перебивает Бёрье. — Это испокон века ладят все феминистки, все защитницы лесбиянства из принципа. «Теперь моя очередь говорить!» — пищат они. А потом балаболят без остановки. Чушь, белиберда, мужчины-угнетатели — все вперемешку. Черт бы их всех побрал! Ну, женщина, валяй. Хочешь говорить — выкладывай! — Он смотрит на часы. — Даю тебе ровно одну минуту… Считаю.
Наглец! Гнусная, мерзкая, жалкая, жирная тварь! Чего ради она стоит тут и унижается перед ним? Почему опять стала такой кроткой? Почему готова все понять и все простить этой балованной скотине? Почему позволяет ему каждый раз уходить победителем?
— Время идет.
Бёрье демонстративно смотрит на часы.
Стереть его ухмылку.
Вытравить с его лица эту самодовольную ухмылку.
— Мы должны любить друг друга до самой смерти, — беззвучно шепчет Вивиан, чувствуя, что еще немного, и она расплачется, как обманутый ребенок.
Почему она не смеет даже посмотреть ему прямо в глаза? Почему опустила взгляд и уставилась на его дурацкую слюнявку?
Бёрье смеется.
Смеется грубо. Словно механическая пила вгрызается в молодое деревце. Смеясь, он даже не прикрывает рта рукой.
Вивиан поднимает взгляд и глядит в его открытую пасть, где в желтых зубах застряли остатки пищи. Она видит золотые коронки, обломанный клык, видит, как подрагивает небная занавеска, чувствует, как от его дыхания несет капустой и луком.
И вдруг она становится совершенно спокойной. Она переводит взгляд еще выше и встречается с его взглядом. Теперь она глядит на него в упор, и голос ее звучит так, как тогда, когда она водила американок по собору Святого Петра.
— По возможности надо решить дело полюбовно, чтобы примирение было полным, — жестко говорит она.
Бёрье больше не смеется.
— Но если ты откажешься, значения не имеет. Что бы ты ни говорил, что бы ни думал, мы — одно целое. И я должна тебе это доказать. Я тебя проучу. Я тебя предупредила.
Уж не страх ли мелькнул в его глазах, когда он замахнулся, чтобы отвесить ей пощечину?
— Как ты смеешь говорить со мной таким тоном! — шипит он. — Убирайся, пока я не вышвырнул тебя вон!
И тут Вивиан улыбается так, как она научилась у господина Бьёрка. Снисходительной, насмешливой улыбкой, улыбкой, полной презрения и неколебимой уверенности в себе. Холодной, кастрированной улыбкой, в которой успела натренироваться за семь лет. Так улыбаются прислуге, так улыбаются нижестоящему.
Бёрье испуганно опускает поднятую руку. Что такое он вдруг в ней увидел? Он пытается фыркнуть, но это скорей похоже на всхлип — он не убедил даже самого себя.
— Убирайся! — шепчет он, но приказание больше похоже на мольбу.
