– А я говорю – цыть, контра!
– А ну – тихо, гражданин! – выдвинулся из-за профессора огонек помельче.– Соблюдай порядок.
Брыкин узнал того самого деятеля, который призывал на бульваре игнорировать Виктора.
– Вот товарищ не понял,– сказал профессор.– А почему товарищ не понял?
– Потому что – дурак! – сунулся Пуришксвич.
– Владимир Митрофанович! – укорил профессор.– Никакого насилия, товарищи! В нашем аппарате будет только три министерства: Просвещения, Культуры и Контроля!
– Брыкина министром культуры! – радостно заорал Виктор.
– Почему это Брыкина? – обиделся Пуришкевич.– Меня, между прочим, намечено избрать.
– Брыкина! Чтоб народная культура была! – радовался Виктор.
Собрание шумело:
– Брыкина давай! Давай Брыкина! Давай, Иван Семенович! Министром!
И тут словно нахлынуло. И тут вдруг понял Иван Брыкин как-то про все разом. Как жить, зачем. Качнуло горячей волной и вынесло на самый-самый верх, только бесконечные россыпи людских душ видел он вокруг себя, ни тьмы, ни света, лишь они – много, слабые.
Откуда столько? Почему столько? Ведь и не было столько никогда!.. Ах, как много-то нас, как много, когда вместе!.. Эй…
– То-о не ветер ветку кло-нит,
Не-е дубравушка шуми-ит,
То мое, мое сердечко стонет…
Сперва подхватили рядом. Сразу подхватили, словно ждали, истосковались. Голоса ударили чисто. Песня всколыхнулась, как ясный синий звон, сразу удалась, задышала.
– И-извела меня кручи-ина,
По-одколодная змея…
Это была та самая песня, та самая, которую пела мама когда-то и от которой плакала душа маленького Вани. Он и теперь плакал. Сам не понимал, отчего.
Больно было и жгуче, только за всю жизнь никогда прежде не было такой боли – счастливой, светлой, радостной. «Вот оно! – билось.– Вот! Милые!..» Хор разрастался гудящей громадой, он уже не слышал себя, да и не было его голоса – его, отдельно. Песня была.
– Степь да степь круго-ом,
Путь далек лежит,
В той степи-и глухо-ой…– пел Иван Семенович, словно обнимал всех. И еще глубже разворачивались, еще страшней. Ах, да сколько же нас, кто увидит, сосчитать кому!.. Колокольным вздохом неслось с дальних краев, сотнями плачей отзывалось вблизи, и единый, небывалый еще огромный голос, плыл, как река, разливался все шире…
Да куда же еще!.. И некуда ввысь, и сил больше нету!.. Захлестнуло… Куда!.. Родные мои!..
– До-огорай, гори, моя лучина,
До-огорю-у с тобой и я…
А там, наверху, догорали фонари. Под утро приморозило, но снег еще падал. На кресты и памятники, на городские улицы. И на остановку, где спал Брыкин.
Подъехал трамвай, еще пустой. Водитель, для порядка подержав двери открытыми, подумала вслух:
– Вот люди, а… Лежит и лежит, и никому дела нет. Вот так и случись что…
Холодно. На остановке никого. Только озябший котенок сидел возле урны и тихонько пищал.
1977г.
