— Сожалею, что придется тебя разочаровать, но все же это Ты заплатила за пиво. — И прежде чем она успела раскрыть рот, он схватил ее за руку. — А теперь пойдем ко мне.
Мариана вырвала у Жулио свою руку и строго на него посмотрела. Но ему нравилось, как она сердится, поэтому он предпочел и дальше поддразнивать ее, как ребенка, чтобы вопреки всему сохранить хорошее настроение.
— Ты меня слышишь, Мариана? И не делай, пожалуйста, удивленных глаз. Разве, по-твоему, это странно, что мне приятно быть в твоем обществе? Раз уж ты меня соблазнила, придется терпеть мои придирки.
Они замолчали. Теперь Мариана шагала поникшая, задумчивая. Иногда при резком порыве ветра она выпрямлялась, подставляя ему лицо, словно пыталась противостоять агрессивности яркого солнечного света, облаков, глазевших на нее любопытных, и тогда взгляд ее становился спокойным и решительным.
— Жулио…
— В чем дело?..
— Нет, ничего, — и она улыбнулась.
— Тем лучше.
Когда они подошли к дверям пансиона, хозяйка, высокая и тощая женщина, при виде Марианы так и застыла от изумления, скрестив руки на животе, под передником. Жулио вызывающе спросил:
— Что-нибудь случилось, дона Луз?
— Ничего, сеньор доктор.
— Слава богу.
Женщина поспешно отступила к лестнице, но затем снова на них оглянулась. Швырнув кожаную куртку на вешалку, Жулио толкнул ногой дверь в столовую.
— Входи, Мариана. И выше голову!
Посреди комнаты стоял длинный стол, у окна, выходящего в сад, — швейная машинка, чуть поодаль — пианино с бюстом нахмуренного Бетховена, наблюдающего исподлобья за увековеченным в скульптуре Алешандре Эркулано[1], который предавался размышлениям в Волчьей долине.
— Обрати внимание, эти субъекты терпеть друг друга не могут. Эркулано делает вид, что наслаждается зрелищем виноградников, только я ему не верю. Он выставил вперед ногу в сапоге и, подозреваю, лишь выжидает подходящий момент, чтобы прогнать незваного гостя из своих владений. — Мариана не могла удержаться от смеха. — Имей в виду, что знаменитости все такие.
Он поднял крышку пианино. Пробежал пальцами по клавишам. И музыка широкими, легкими шагами внезапно явилась неизвестно откуда на его зов. Музыка! Та музыка, что приходит к нам неожиданно и без приглашения, вкрадчивая и задушевная, соответствующая любому состоянию души.
Жулио старался не поддаваться ее чарам, ему постоянно приходилось сдерживать себя. Он редко садился за инструмент, и то лишь, когда в пансионе никого не было и ему не грозила опасность быть застигнутым врасплох, или же когда он считал, что может поддаться колдовскому очарованию музыки без особого риска.
Он придвинул стул, и от резкого движения прядь волос упала ему на лоб. Пальцы Жулио извлекали звуки самых разных регистров, и эти звуки, разрозненные и неуверенные, точно ожидали, что он соединит их в единое целое. Присутствие Марианы, не Принадлежавшей к этому утонченному, неуловимому миру, вызвало в нем досаду. Он уже раскаивался, что привел ее сюда. Сделал он это только потому, что правила приличия не допускали присутствия девушек в жилище мужчины, и ему хотелось посмотреть, как она будет вести себя, и в то же время бросить вызов общественному мнению. То были редкие минуты, когда он мог наслаждаться уединением, труднодостижимым где-нибудь в другом месте, кроме пансиона. Уединение это Жулио всеми силами защищал, хотя он и желал сблизиться с сокурсниками, заразить их своими идеями, своей мятежностью, а от них позаимствовать общительность, которой ему так не хватало. Но после проведенных вместе с ними часов в душе у него почти всегда оставался осадок усталости и разочарования; день за днем энтузиазм его угасал, наталкиваясь на непреодолимую стену условностей; его товарищи, в большинстве своем сынки крупной буржуазии, вели себя в университете так, будто он был феодальным владением, всецело принадлежащим их касте, и одновременно местом, где им предоставлялись все привилегии, отнюдь не совместимые с общественной моралью, законными хранителями которой они себя считали.
Жулио не сомневался, что Мариана принадлежала к этой среде. И поэтому он раскаивался в том, что был откровенен с ней. Теперь ему хотелось сказать ей какую-нибудь грубость, чтобы она обиделась и ушла. Ко даже если бы Мариана не была назойливой или если бы он не был чужим в том мире, где она, вероятно, сформировалась, присутствие девушки все равно тяготило бы его. Когда Жулио внезапно охватывала тоска, он не выносил присутствия свидетелей и любопытных. Одиночество было для него пристанищем, и только музыка не противоречила овладевающей им умиротворенной меланхолии или дикарской нелюдимости. Жулио вяло, без вдохновения брал аккорды, еще пытаясь избежать колдовской власти музыки; поковырял пальцем пыль в щелях между клавишами, и внезапно, в каком-то бурном порыве, лицо его изменилось, пальцы исполнились отчаянной решимости, и стремительно, неудержимо хлынул поток звуков. Музыка наполняла комнату, с яростью ударяясь о стены, о предметы, едва не пробивая в них брешь. Десяток неистовых пальцев увлекали за собой все тело и тут же спешили обратно, в нижний регистр, чтобы оживить затихающую бурю. Октавы боролись за свое господство, левая рука, одержав победу, тут же возвращалась к нервно ударявшей по клавишам правой. Потом, так же внезапно, пальцы замирали в неподвижности. Напряжение начало спадать. Жулио поднял глаза на эстамп, стоящий на пианино под стеклом, — на нем были изображены ручей, мост, корова и пастух, водяная мельница среди зарослей кустарника, — и от рун, от усмиренных глаз потекла спокойная мелодия, звуки гармонировали со свежестью воды на картине. Но тут Жулио снова склонил голову к клавиатуре. Он все никак не мог успокоиться. Жизнь беспощадна, это борьба, а не отрешение от нее посредством этой глупой музыки. Он глядел в безгранично горестное лицо гипсового Бетховена, в то время как руки его все еще выводили нежную мелодию, и этим немым призывом, казалось, желал выразить в музыке героическое напряжение, которого требовала жизнь.
