Карлос Нобрега не мог, однако, предугадать эти события. В это время он находился в доме промышленника Алсибиадеса, где был принят хорошенькой и предупредительной прислугой.
— Луис Мануэл, должно быть, задерживается. Сейчас, если вы…
Нобрега поднялся со стула, поклонился и подтвердил:
— Большое спасибо. Я подожду.
Он попытался как можно удобнее устроиться на софе. В этой обстановке ему хотелось помурлыкать, как коту, которого ласкают. Ему хотелось оставить там, снаружи, всю грязь жизни. Он вновь проникся доверием, будто освободился, как после мытья в ванной, от коросты недоверия. Ощущение комфорта было таким приятным, что причины, побудившие его прийти сюда, казались ему теперь нелепыми и невероятно далекими. Да, но он нуждается в деньгах. Прежде чем он получит первую зарплату в газете, пройдет еще много дней, много обедов и ужинов, и он начинал чувствовать, что мозг его стал уставать, а мускулы слабеть, отвергая любое физическое усилие. И кашель. Ужасный кашель, который иссушал его грудь, вызывал одышку, изнурял его по ночам, а сон так и не приходил к нему. Нужно срочно обратиться к врачу. Лекарства, лечение — деньги. Деньги! Он мог, разумеется, унизиться еще раз: сделай он еще несколько десятков статуэток, изображавших крестьянок, девочек, играющих с луком, полненьких и хорошеньких мадонн — и владелец фабрики охотно предложил бы ему приличную сумму. Но теперь он не мог продавать себя! Он будет писать все новости, которые поручит ему заведующий редакцией, так как эта работа не мешала его искусству, однако любое отклонение от его долга художника, в котором отражался человек общества, означало теперь внутреннее предательство. Он не предаст себя. Он не запятнает своих рук и своей совести, подобно некоему торговцу. Когда он получит деньги у Луиса Мануэла и восстановит свое здоровье, ничто больше не помешает ему выразить с наибольшей силой порыв мятежа и веры, пробужденный в нем действительностью. Теперь он не был одинок. Его окружали друзья. Он открыл в стареющем мире и в молодом мире чувство солидарности. О, если бы у него был неукротимый пыл Зе Марии! Его красивое телосложение, его бронзовый атлетический торс, его зеленые глаза цвета бушующего моря! Необыкновенно! Нобрега знал теперь, что красота — это сила, риск, дар. Нет, речь не об этом. Он пришел туда, чтобы узнать, не раздумал ли Луис Мануэл приобрести скульптуру. Он должен был уладить этот вопрос сегодня: студент наверняка уже посоветовался с отцом, и, конечно, промышленник Алсибиадес не станет скупиться, чтобы исполнить каприз сына. Тысяча эскудо? Подходящий случай, чтобы извлечь выгоду за счет буржуазии… Тысяча эскудо открывала перед ним неограниченные возможности… Он попросит тысячу. Предвосхищение исполнения всех желаний вызывало сухость в горле и неясное беспокойство. Ему захотелось выкурить сигарету. Он пошарил по карманам, прекрасно зная, что не найдет там табака, и этот бесполезный, но неудержимый жест усилил его недовольство. Он увидел на пепельнице наполовину выкуренную сигарету, достаточную между тем для того, чтобы удовлетворить свое нелепое желание. Почти целая сигарета! Богачи могли проматывать сколько угодно… Он же выкурит ее бережно, до самого кончика. Но нет: это было бы унизительно. Он не сделает этого.
Прислуга деликатно приоткрыла дверь.
— Он уже пришел? — спросила девушка.
— Нет еще. Я вошел, чтобы узнать, застану ли я еще сеньора.
— А…
Он подождет. Он подождет столько времени, сколько понадобится. Ему только не хватало сигареты. Он еще раз обшарил карманы. Табак раздражал ему гортань, бронхи, он был для него ядом; хорошо еще, что безденежье не позволяло ему курить так много, как раньше. Но пара затяжек от окурка сигареты, оставленного Луисом Мануэлом на пепельнице… Он подошел к окну. Зеленый, свежий, спокойный сад; плетеные стулья, озеро, фонтан. Пожить бы в этом пристанище комфорта и спокойствия, свободно поработать, без хозяев, не отравляя свой мозг презренными газетными сообщениями.
Он вновь уселся на софу. Сад, сигареты хорошей марки. Зачем желать их? Разве он сможет уединиться в этой крепости эгоизма после того, как узнал, какой ценой все это было добыто? Он чувствовал отвращение к самому себе, когда его охватывал голод, когда ощущал холод, когда ему нужно было смириться с определенной зависимостью, на которую он вынужден согласиться, чтобы выжить. Обнаженное тело, испытывающее стыд и не имеющее лоскута, чтобы прикрыться. Если бы он мог освободиться от своих презренных потребностей, освободиться красиво, как это могли сделать Бодлер, Петрарка… Какой у него, однако, ералаш в голове! Какие нелепые соблазны прельщали его в последнее время! Умереть, когда он любит жизнь! «Никто не умирает, когда дело его продолжает приносить пользу». А жизнь была другой: человек — животное, когда испытывает голод, любовь, боль и физическое наслаждение, когда он одинаково желает сигарету или женщину, когда он соединяет в одно целое мир инстинктов и мир, преобразованный с помощью разума. Гений формируется в гуще жизни. Что представляла из себя эта среда, окружавшая его, — диваны, еда, прислуги, деньги, — если не такую безымянную боль, неотложные потребности и иллюзии, используемые некоторыми ради выгоды? Чем были трагедия или наслаждение жизнью, если не биологической эпопеей?.. А Луис Мануэл все не приходил!
