Одолень-трава - страница 38

Антонина Ивановна опять замолчала, и Николай Сергеевич посчитал уместным спросить:

— И долго ждали?

Антонина Ивановна недоуменными глазами взглянула на него через стол, потом, должно быть, все же поняла вопрос, и горестная усмешка тронула уголки ее губ.

— А я жду и по сей день…

И как бы давая понять, что сказала все и говорить о том, что «меж двоими бывает», больше не хочет, она опять стала потчевать Николая Сергеевича чаем.

Николай Сергеевич удивился неуловимой для глаза перемене в Антонине Ивановне: только что он видел ее молодой, красивой, с сияющими глазами, а вот уже сидит по ту сторону стола и помешивает ложечкой остывший чай пожилая, с потухшим взглядом женщина. Сидит ссутулившись, словно долго давил ей на плечи нелегкий груз, и глядит пустыми глазами в пустое пространство.

Николай Сергеевич чувствовал себя немножко неловко: все-таки вопрос этот задавать бы не надо. Антонина Ивановна рассказывала о том, что было уже давно, и было прекрасно. И наверное, не зря, не просто так дальше того, хоть и горького, но и счастливого для нее лета сорок пятого года в своем рассказе не пошла. Он же своим вопросом как бы отодвинул в далекую даль то счастливое лето и закрыл прекрасное прошлое горькой безысходностью последующего.

— Я к тому все это вам рассказала, чтобы вы поняли, кто есть для меня Коля. — И голос у Антонины Ивановны теперь был другой — горький и усталый. — Если бы его в ту ночь эти бандиты порешили — что бы у меня осталось в жизни?! Вы, конечно, можете посочувствовать, можете сказать, мол, понимаю (Николай Сергеевич и впрямь чуть не сказал это!), а только со стороны понять такое невозможно… Вот если бы и у вас был сын, да еще и единственный, чтобы и жены — это, конечно, к примеру — не было, вот тогда бы вы смогли понять, что я в ту ночь и на другой день пережила. Вот этой прядки белой у меня не было. — Антонина Ивановна медленно провела рукой по левому виску да так и оставила ладонь на щеке.

Седую прядь на виске он заметил еще при первом знакомстве с Антониной Ивановной, еще когда увидел ее на террасе. Но откуда ему было знать, что появилась она в ту самую ночь…

Вот эта проблема нашего времени — проблема единственного сына! Наши отцы и деды ее не знали. А нынче заводится в семье одно-единственное чадо, и родители с самого дня его рождения ходят, как под Дамокловым мечом — дрожат, трясутся, переживают, ночи не спят… Вот и у них с Вадиком такая же история: не так чихнул или подозрительно кашлянул — Нина уже хватается за телефон вызывать врача. Врач послушает, скажет, что мальчик здоров, разве что перегрелся или, наоборот, переохладился, но жена (хоть и сама доктор) не поверит врачу и потом ночью семь раз встанет и подойдет к кроватке сына…

«Однако же с чего это ты вдруг расфилософствовался? — сам себя оборвал Николай Сергеевич. — Разве здесь все дело в том, что у этой женщины единственный сын, а не двое или трое? И с какой это стати ты поставил на одну доску ее Колю и своего Вадима? Дело-то, наверное, не в том, тряслась она над своим сыном или нет, а в том, что она сумела вырастить из него человека, а вы с Ниной… ну, ну, наберись храбрости и назови вещи своими именами… вы вырастили убийцу. Что, слишком сильно сказано? Вадим, мол, никого не убивал и не собирался этого делать? Но ведь он не по какому-то роковому случаю попал в эту компанию. «Какой-то сантиметр» — не в счет. Это-то как раз счастливая случайность, не больше. На человека, ни в чем не повинного человека, подняли нож, и среди тех, кто это сделал, был твой сын. А уж это детали, близко или далеко он стоял от того, кто заносил нож…»

Антонина Ивановна то ли по-своему истолковала молчание Николая Сергеевича, то ли поняла, почувствовала перемену в его состоянии, только тихо, неторопливо проговорила:

— Это хорошо, что вы пришли… Ведь у каждого свои дела, все торопятся, все спешат, свое не успевают — до других ли тут! А вы пришли. Спасибо. Добрый, видать, человек. Спасибо…

Чем больше хвалила она Николая Сергеевича, тем тяжелее ему было слушать.

— И уж извините, что так я на вас поначалу… Это потому, что и обрадовалась я, и хотелось мне верить, и боялась попусту обрадоваться. Уж оно горе так горе, а если из горя в радость, а из радости опять в горе — тогда еще тяжелее.