Бывает, и нередко: еще мало знаешь человека, еще не успел с ним как следует познакомиться, а он тебе уже понравился или, наоборот, не понравился. А начни себя спрашивать, чем именно тот человек хорош или плох, и не знаешь, что ответить. Вот и сейчас: чем дольше Николай Сергеевич слушал Антонину Ивановну, тем она ему больше и больше нравилась, хотя и вряд ли он мог бы сказать, чем именно. Можно бы, конечно, начать перечислять: гостеприимная, добрая, самоотверженная… Но что могло дать это перечисление! Она нравилась ему не только тем, что рассказала, но даже и тем, о чем умолчала. Она ни словом не обмолвилась, как одна, без мужа, поднимала сына в послевоенные годы, а Николай Сергеевич хорошо знал, что это такое…
— А вы хотели бы услышать…
Он уже не раз подумывал о том, чтобы прокрутить Антонине Ивановне запись, сделанную в больнице, но его останавливала неосторожная концовка: как бы не вышло хуже, как бы Антонина Ивановна опять не засомневалась. А ничего сделать с пленкой Николай Сергеевич не успел. И вот только сейчас ему пришла мысль прокрутить ее не до конца. Надо быть очень внимательным и вовремя выключить — все дело.
— А вы хотели бы услышать Колю?
Антонина Ивановна подняла на него непонимающие глаза.
— Это чтобы вы его на телефон вызвали? Но у нас нет телефона.
— Не на телефон. Просто как вот сидите, так и сидите, а он с вами поговорит.
К недоумению на лице Антонины Ивановны теперь прибавилось еще и удивление.
— У меня есть такая хитрая коробочка…
Николай Сергеевич достал из портфеля диктофон, быстро перекрутил записанную пленку.
— Ну вот, а теперь послушаем.
В комнате и так было тихо, теперь тишина стала еще глубже, еще полней. И в этой тишине вдруг раздалось:
— Мама, это я… Ты меня слышишь, мама?..
— Слышу, Коля, слышу, — отозвалась Антонина Ивановна, и в глазах, которыми она так и впилась в диктофон, блеснули слезы.
— …Ну вот, а ты думаешь со мной не знай что и такое… Это ты просто даже и из головы выкинь. Я уже почти совсем здоров, а не выпускают меня — так это тебе уже доктор говорил — из-за карантина. Что делать!
— Да, ничего не поделаешь, — согласилась Антонина Ивановна. Слезы уже текли по ее счастливому лицу, и она их не вытирала. А может, и не замечала — до этого ли ей было!
Николай Сергеевич почувствовал, что у него глаза тоже начинают влажнеть, влажнеть, а вот уже и скатилась на рукав пиджака тяжелая слезина.
— …Это все скоро кончится, — чисто и ясно звучал в тишине Колин голос — Так что ты ни о чем не беспокойся, не переживай и всем передавай привет. А если Валерка забежит, скажи ему…
«Пора!» — сам себе сказал Николай Сергеевич и нажал на нужную кнопку. Щелчок в наступившей вдруг тишине прогремел как выстрел.
Антонина Ивановна повернула к нему мокрое от слез, вопрошающее лицо: в чем дело? Почему «хитрая коробочка» замолчала?
— Все. Дальше у нас не получилось. Пленка оборвалась.
— Ну что же это вы! — с укоризной протянула Антонина Ивановна. — Не могли уж повнимательнее… Может, он хоть так, на словах передал?
— Что передал? — не понял Николай Сергеевич.
— А то, что надо сказать Валерке, если забежит.
— Вон вы о чем! — Николай Сергеевич чуть не расхохотался: если бы она знала, что Коля просил сказать Валерке! — Так, какие-то пустяки. Да и в Валерке ли дело! Он же не с ним — с вами разговаривал.
— Да-а, хорошо поговорил, — подтвердила Антонина Ивановна и поглядела таким ласковым, таким нежным взглядом на диван, словно там видела не диктофон, а самого Колю. — Хорошо… Вот теперь вы мое сердце успокоили. Вот уж успокоили так успокоили. Теперь-то я его могу хоть неделю, хоть месяц ждать. И по ночам без валидола спать буду…
Николай Сергеевич сложил диктофон в портфель и начал прощаться. Он был уверен, что для матери Колин голос еще продолжал звучать и, наверное, самое лучшее оставить ее с ним наедине.
А еще ему хотелось унести в глазах вот это ее лицо — печальное и просветленное.
![Несмолкаемая песня [Рассказы и повести]](/uploads/books/images/17/170225f610bf60042998d45e70c85e9a1fc03105.jpg)
