— Иди, — тихо сказал Каманя.
Глаз со страхом ждал вечера. Его поведут в кочегарку и будут пытать огнем.
Вечером к Глазу подошел Игорь, кент Маха;
— Пошли.
Глаз подумал: ведут в кочегарку, но они пришли в туалетную комнату. В комнате стояли два вора: Кот и вор шестого отряда Монгол.
— В кочегарку тебя завтра поведем, — сообщил Игорь, — если сейчас не сознаешься. Но я о тебе лучшего мнения. Расскажи с самого начала, как ты стал работать на Канторовича, бить не будем — слово даю! Ну!
— Не работаю я на Канторовича, ни на кого не работаю. С третьего отряда меня перевели — там седьмого класса нет. А работай я на Канторовича, зачем бы он меня отпустил? И как бы я к нему ходил незамеченный? Ведь меня сразу увидят на третьем отряде.
— Не говоришь — расколем. Встань сюда.
Глаз встал, чтоб Игорю было хорошо размахнуться, и получил моргушку. Крепкую. Голова закружилась. Игорь не дал ему оклематься и дважды ударил еще. Глаз забалдел, но быстро пришел в себя.
— Колись!
— Ни на кого не работаю. Правда!
— Что ты его спрашиваешь — бить надо, пока не колонется. Дай-ка я, — сказал Кот и начал Глазу ставить моргушки одну за другой. Видя, что отключается, дал отдышаться и начал опять.
— О-о-о, — застонал Глаз, — зуб, подожди, зуб больно.
Глаз схватился за левую щеку.
— Иди, — сказал Игорь, — завтра в кочегарку пойдем.
В спальне Глаз подошел к зеркалу. Открыл рот и потрогал коренные зубы слева. Ни один зуб не шатался. «Все зубы целые, а боль адская. Ладно, пройдет».
Воспитанники между собой говорили, что парней, прошедших Одлян и призванных в армию, ни в морской флот, ни в десантники, ни в танковые войска не берут, потому что отбиты внутренности. Во всех военкоматах страны знают, что такое Одлян, и говорят:
— В стройбат его!
Многие ребята мечтали о военных училищах, но понимали: им туда не попасть.
Зато некоторые переписывались с девушками, чаще — с заочницами, с незнакомыми лично, значит. Заочницы на конверте после области, города и поселка надписывали: ОТКН, 7 (седьмой, например, отряд) — (Одлянская трудовая колония несовершеннолетних). А парни в письмах расшифровывали так: одлянский танковый корпус Нахимова, или Нестерова, или Неделина. Служу, мол, в армии.
И к Глазу пришло отчаяние — надо с собою кончать. Но как? Нож, которым он в цехе обрезает материал с локотников, короток. До сердца не достанет. Удавиться? Но где? Вытащат из петли и бросят на толчок.
В немецких концлагерях — Глаз видел в кино — заключенные легко уходили из жизни. Кинься на запретку — и охранник с вышки прошьет из пулемета. Но здесь, в Одляне, в малолеток не стреляют и карабины у охраны больше для запугивания, чем для дела. И Глазу сейчас захотелось из Одляна попасть в какой-нибудь Освенцим, чтоб там, в фашистском лагере смерти, кинуться на запретку и умереть. В Одляне одни страдания, а мгновений смерти не жди. Тебя умертвляют медленно, день за днем. Но как быть тем, кому жизнь опротивела? И Глаз молил лагерное начальство: «Господи, всем вы хороши, но сделайте хоть петли, как в бараках фашистских концлагерей. Захочешь повеситься — вешайся. А вы не даете умереть. В чем я провинился, что вы кинули меня в Одлян, а смерти не даете? Нет-нет, фашистский концлагерь лучше Одляна. Там было право на смерть, а здесь его нет. Неужели я не волен покончить с собой? Если не волен, тогда сами меня умертвите… Майоры, полковники, генералы, в рот вас выхарить, отмените этот дурацкий указ, что в малолеток не стреляют. Сделайте новый: при побеге в малолеток стреляют. Я, минуты не думая, кинусь на запретку. Какая великая пацанам помощь: кто не хочет жить — уходи из жизни легко, без всяких толчков. Неужели я не волен распоряжаться своей жизнью? Выходит, не волен. А что же я волен делать в этой зоне, если даже умереть вы мне не даете? Молчите, падлы?!»
У Глаза закололо в груди, он обхватил грудь руками и услышал: «Жизнь и так коротка, а ты хочешь покончить с собой. Это у тебя пройдет. И ты будешь жив. И указ этот, чтоб в малолеток не стреляли, хороший указ. Ведь если в вас стрелять, ползоны кинется на запретку в минуты отчаяния. И не ругай ты лагерное начальство, — хорошо, что в зоне нет смерти. Пройдет всего несколько дней — и ты забудешь о ней. Тебе опять захочется жить. Тебе только шестнадцать. Ты любишь Веру. Не думай о смерти, а стремись к Вере. Ты меня слышишь?»
