— Глаз, не надо уговаривать. Мне было тринадцать лет, когда мать меня отдала в бессрочку. А я никакого преступления не совершал. Ей просто от меня надо было избавиться. Жили мы в коммунальной квартире, и у нас была маленькая комната, а к ней ходили хахали. А я мешал. Вот она и избавилась от меня. А в бессрочке я раскрутился. За что, паскуда, меня в бессрочку сдала?
Глаз отошел от Клубка. Крыть нечем.
Опять пришел дпнк. Но Клубок молчал. Тогда дпнк сказал:
— К тебе не мать приехала, а твоя соседка Монина приехала к сыну. Просила и с тобой повидаться.
Клубок, услыхав, что сейчас не мать, а тетю Дашу увидит, захромал к вахте.
Самым примечательным воспитанником на седьмом отряде, да и на всей зоне был Вася Шмакин. Жил он в отделении букварей, вместе с Амебой. Правая сторона у Васи парализована. Когда шел, на левой ноге приподнимался, волоча по земле правую, скрюченную ступню. Правая рука работала плохо, кисть всегда согнута, и держал ее возле живота, будто намеревался погладить живот. Говорил Вася неразборчиво и медленно, картавил и за минуту больше десяти слов сказать не мог. Никогда не умывался, и Глаз ни разу не видел, чтоб он в баню пошел. Конечно, в баню ходил, потому что белье менять надо. Но мыться в бане без посторонней помощи ему было нелегко. Когда утром вставал, медленно натягивал брюки, иногда путая штанины. На брюках не было ни одной пуговицы, и потому ширинка топорщилась. Вместо ремня подпоясывался веревочкой, а так как одна рука плохо работала, то завязывал веревочку слабо, и она часто развязывалась. Ребята, кто любил подхохмить, сдергивали с него брюки, и он стоял в трусах, еле выжимая слова ругани. Лицо Васи заросло коростами. Часто на него падал.
Васю в отряде называли вором. На работу ходил, но не работал. В школу не ходил вообще. Он плелся сзади отряда, с трудом преодолевая расстояние от отряда до столовой или от отряда до производства. И еще его била падучая. Глаза у него — маленькие и узкие, и смотрел на мир, будто только проснулся. В отряде его долбили все, кому не лень. Ел медленно, низко склонившись над миской. Отряду подадут команду «встать», а он только за второе принимается. Но его никто не торопил, и обратно в отряд плелся, часто останавливаясь для передыху. Он никогда не улыбался. На свиданку к Васе никто не ездил и не слал посылок. Жил, как и многие, впроголодь. У него в кармане всегда лежат кусок хлеба. Он поднимал его в столовой с полу. Шустряки и активисты часто бросались хлебом, и его в достатке валялось на полу. Грамоту Вася не разумел и письма к нему не летели. То ли у него не было родителей, то ли они от него отвернулись.
Ни воры, ни актив Васю не трогали. Они к нему, как и к Амебе, не прикасались. Западло. Для них он — неприкасаемый. Некоторые парни, пошустрее, издевались над ним. Пнут его и отбегут, смеясь, зная, что не догонит. Вася прикладывал усилия и ковылял за обидчиком, плача. Слезы текли по коростам, и он их не смахивал, а в дикой ярости, кривя от злобы лицо и сознавая, что парня не догнать, упорно переставлял правую ногу и двигался в сторону обидчика. В такие минуты он был страшен, но его никто не боялся. Он был пугалом, и многие над ним потешались.
В отряде к нему привыкли, но нет-нет да какой-нибудь вор, когда Кирка смотрел на ковыляющего Васю, скажет:
— За что его-то посадили? Освободили бы вы его, Виктор Кириллович, досрочно. Что он здесь мается?
Начальник отряда отмалчивался, хотя и ему жалко было Васю. Ведь освобождают досрочно активистов, помогающих наводить порядок. А этого стыдно поставить перед комиссией райисполкома.
Отряд проходил в промзону, и дежурный по вахте сказал:
— Петров, выйти из строя.
Глаз пошел за дежурным.
— К тебе следователь приехал, — сказал он.
Глаза завели на вахту. В комнате для свиданий за столом у окна сидел Бородин в гражданской одежде.
— Здравствуй, Коля, — сказал начальник уголовного розыска.
— Здравствуйте, Федор Исакович.
— Ты в письме толком ничего не написал. Мы думали-думали, и вот меня в командировку послали. Я перед поездкой отца видел, он просил чего-нибудь из еды тебе передать. Дал денег.
