Малолетки о Глазе наслышаны. Они представляли его здоровым, сильным и разочаровались. И стали игнорировать. Не замечают — и все. Они, городские, знавшие всю блатню Тюмени, должны перед ним преклоняться? Не бывать такому. И его, неизвестно как вышедшего в шустряки, они и за равного принимать не будут. Парни были самоуверенны и зоны не боялись. На свободе шустрили, думали они, в тюрьме живем отлично и в зоне не пропадем. Иногда просили Глаза рассказать о зоне. А раз Масло — тюменский парень, на свободе не в меру шустривший, хотя и был щупленький и ростом не выше Глаза, — спросил:
— А сам как в зоне жил? Вором или активистом?
— Как я жил? Вором не был. В активе тоже не состоял. Вы что, думаете, если придете в зону, сразу ворами станете или лычку рога прицепите?
Дни шли, и постепенно ребята к Глазу привыкли. Хотя и держались высокомерно. Но тюремная обстановка заставляла обращать на него внимание.
Глаза часто по трубам спрашивали, и парням приходилось приглашать его. Если в камеру заходили работники тюрьмы, разговаривать начинали с ним.
Ребята любили рассказывать забавные истории. Чаще всех травил были и небылицы Масло. Сидел за хулиганство и срок ждал небольшой. На свободе у него был друг по кличке Репа.
После прогулки Масло, сев на шконку и засмолив здоровенную козью ножку, сказал:
— Я сейчас про Репу расскажу. Подохните со смеху. Мы засосали тогда по пузырю и канали по улице. На остановке — глядь — стоит красивая чувиха. Разукрашенная. Распомаженная. Расфуфыренная. Репа говорит: «Постойте. Я сейчас». Он подкатил к чувырле и громко: «Ах ты шалава! Потаскуха! Профура! Где ты шляешься? Опять шлея под хвост попала? Разукрасилась! Мать тебя третьи сутки ищет, по всем шалманам пробежала, не найдет тебя. Куда ты забурилась? Топай домой, лярва». Деваха вся красная и еле вымолвила: «Отойдите, пожалуйста, я вас не знаю».—«Ах, не знаешь! Вот придешь домой, мать тебе задаст «не знаю». Люди стоят на остановке и слушают, а он поливает ее. Девка крутится, скорее бы подошел автобус или мент показался. Но ни автобуса, ни мента. Тогда остановила проходившее такси и уехала. Мы потом заняли денег и еще вмазали, надрываясь над Репой. Ох, и чудил же он».
Подвалу тоже захотелось потравить, и он начал:
— Закосил я на дурака, и меня в Тюмень вернули. Привозят к профессору Водольскому, и он начинает меня расспрашивать. Откуда я и так далее. Я отвечаю. Стараюсь почуднее. Потом спрашивает: «А ты Пушкина знаешь?»— «Знаю, — отвечаю, — в одной школе учился. У меня правая нога сухая, а у него левая короче. Я с ним за одной партой не сидел, но знал хорошо. С одного класса все-таки». — «А что можешь о Лермонтове сказать?» — спросил он. Ну я и понес. «Лермонтов, это который на стройке сторожем работал? Если он, так я с ним выпивал даже. Он все бутылки собирал. Жена от него за пьянку ушла. А так неплохой был. Когда трезвый. Только трезвого-то его не видел».
Профессор перестал расспрашивать и постукал молоточком по коленке. Я ему: «Вы и по другой постукайте»,— и задрал штанину.
Подвал продемонстрировал пацанам.
— «Ну, — говорю, — постукайте и по этой».— Ребята посмотрели на сухую ногу Подвала. Нога — не толще руки, и колена не видно. Подвал взялся левой рукой за ступню, поднял ее до головы и начал крутить ногой. Она поворачивалась во все стороны, будто не было суставов. Он повращал ногою и говорит: — То же и Водольскому показал, потом прислонил ступню к левому плечу, вот так, и стал водить правой рукой по ноге, будто по струнам скрипки, насвистывая: «Была бы шляпа…» Профессор заключил, что я здоровый. Не вышло у меня с дураком, — Подвал вздохнул, — а я-то ду-у-мал — сумасшедшим признает.
Кончилось курево. До отоварки — неделя. Надо просить у малолеток и договариваться с дубаком, чтоб передал. Но Глаз предложил:
— Давайте наведем в камере порядок: выскоблим пол, аккуратно, как в зоне, заправим кровати и вызовем воспитателя. Ему понравится, и он принесет.
Дубак давно прокричал отбой, а ребята скоблили полы. Половые доски черные, и парни в окне разбили стекло и принялись им скоблить. Надзиратель несколько раз предупреждал пацанов, чтоб спать ложились, но они упрашивали, и он махнул рукой.
