Второй новичок — малолетка. Обиженка. Ему недавно исполнилось пятнадцать. Попал за воровство. У него — голубые глаза, пухлые щеки, алые, как у девушки, губы, стройные ноги и притягательный зад. Движения — плавны. Красиво, как девушка, выгибает руку и неуклюже, как женщина, залазит на второй ярус кровати. Зад перетягивает. Тело — рыхлое, кожа белая и гладкая, а волос ни на руках, ни на ногах нет. На его женственную фигуру обратили внимание все. Но больше всех — Гена-повар. Он подолгу разговаривал с Сенькой и валялся с ним на кровати.
Однажды Глаз заметил: Гена гладит Сеньку по заднице. Тот от удовольствия закрыл глаза.
Сенька — педераст. Еще с воли. В камере его перли все, и он не знал устали, ловя кайф. За столом не ел и получал по тыкве. Воспитатели заметили это, и перевели в ментовскую камеру.
И вот повар обхаживал Сеньку, а тому не терпелось подвернуть задок.
Постепенно Сенька обшустрился и стал спрашивать, можно ли из тюрьмы убежать. Как ему хотелось на волю!
И Глаз решил его разыграть.
— Сенька, — сказал Глаз. — Убежать из тюрьмы можно. Я в прошлом году лежал в больничке. Там, в коридоре под лестницей, есть люк. Он в теплотрассу выходит. На нем стоит тяжелая бочка. Но бочку можно отодвинуть. Если сумеешь это провернуть, вылезешь за тюрьмой. Только в этой одежде тебя с ходу сцапают. Придется кого-нибудь раздеть.
— Я запросто убегу. Но как в больничку попасть?
— Я знаю много мастырок. Вот самая простая: проглоти кусочек мыла, и у тебя определят дизентерию.
Гена-повар стал Сеньку отговаривать. Но потом плюнул. Сенька мыло проглотил.
К отбою заболел живот. Да так сильно, что он извивался, как змея, и стонал, будто у него вытягивали внутренности.
Утром Глаз спросил:
— Пронесло?
— Нет, — ответил Сенька, — все еще нет.
Скоро Гену-повара забрали на этап, а на его место пришел Юра Пальцев. Дали ему полтора года. Следом на этап забрали Сеньку.
Свято место пусто не бывает, и в камеру посадили здоровенного татарина. Он сразу захватил верхушку, и обращался со всеми запросто, будто всех знал давно, а тюрьма для него — дом родной. Татарин — темнило. Трудно понять, за что его посадили и как он попал в ментовскую камеру. Он был психованный, целыми днями ходил по камере. Когда что-нибудь объяснял, размахивал длинными ручищами и держал себя выше всех, зная наперед, что никто и ни в чем возразить не сможет.
Глаз больше других с ним разговаривал. Постепенно татарин стал рассказывать о себе.
Давно, лет десять назад, он работал в милиции. От него ушла жена, и он запил. Допился до белой горячки. Чуть не убил человека. Но все обошлось — подлечили. Потом опять стал закладывать и что-то украл. Посадили. Дали срок. Так он попал в пермскую ментовскую зону. Освободился. Немного погулял и влетел вторично. Теперь его направили в иркутскую зону.
— Хоть зоны и ментовскими называются, — рассказывал татарин, — но в них и половины ментов нет. Туда направляют зеков из других, обыкновенных зон, ну, козлов всяких, а на этих зонах старого не вспоминают. Не важно, кем ты был. Хоть министром внутренних дел. Тебя не обидят.
В начале шестидесятых, рассказывал татарин, в иркутскую спецзону пригнали по этапу бывшего полковника.
На воле работал начальником управления внутренних дел. Ему должны были вот-вот присвоить комиссара, но влип на взятке. Раскрутили. Дали восемь лет. В зоне полковник ни с кем не кентовался. Жил особняком. Все молчал. И через год сошел с ума. Еды ему не хватало. Он лизал чашки, собирал с пола корки хлеба, а когда особенно жрать хотелось, залезал в помойную яму и выискивал крохи. Как был молчуном, так и остался, только все говорил себе под нос: «Ту-ту». Из помойной ямы так и слышалось «ту-ту».
— Так что, — закончил рассказ татарин, — вы, мелкие сошки, не расстраивайтесь и не переживайте, что вас посадили. И не таких людей садят. Отсидите — умнее станете. Полковник десятками тысяч воровал, а вы у пьяных копейки забирали. На зоне научитесь, как надо по-крупному делать деньги. В следующий раз, когда встретимся, вы попадете не за копейки. А будете, как полковник Ту-ту.
Менты молчали. Теперь они не боялись Глаза. Перестали дежурить. Сейчас они побаивались татарина и ему не перечили. А с Глазом были на равных. Он рассказывал им свои похождения, а они делились своим горем. По воле тосковали сильно. А Глаз, слушая мента-рецидивиста, набирался опыта.
