Корпусный повел Глаза в карцер. Их в тюрьме пять, и располагались в один ряд. Самый холодный — пятый — угловой. Две стены выходили на улицу.
— Охладись. — Корпусный захлопнул дверь.
Правый холодный угол оброс льдом. На льду и рядом со льдом, на стене, заляпанной раствором «под шубу», набрызгана то ли краска, то ли кровь. Он стал ходить из угла в угол. Три маленьких шага к обледенелому углу, три шага к дверям. Медленная ходьба не согревала. Стал ходить быстрее. Подошел к параше, стоящей в углу у двери, и откинул на стенку крышку. Она глухо брякнула, и в нос ударила вонь. Быстро оправился и толкнул крышку ногой. Теперь она упала на парашу и брякнула звонче.
Чтобы разогреться, надо заняться зарядкой. Поднял перед собой руки. Левое плечо заныло. Опустил левую руку и стал махать правой, а левой по возможности.
В соседнем карцере хлопнула кормушка, и он услышал разговор надзирателя с заключенным.
Надзиратель приоткрыл его волчок.
— Отойди от глазка, — негромко сказал дубак.
Глаз отступил. Попкарь неслышно ушел. На нем сапоги на мягкой подошве, и он бесшумно ходил по коридору.
Глаз опять стал мерить карцер: три шага к углу, три назад. Несколько раз присел с вытянутыми руками. Простреленному плечу движения руки причиняли боль. Тогда, продолжая приседать, не вытягивал руки перед собой, чтоб не ныла рана, а скользил ладонями по бедрам и в момент полного приседания останавливал их на коленях. Сделав сто приседаний, согрелся. Усталости, потому что не торопился и руками помогал подниматься, не чувствовал. Сделал вторую сотню и пошел на третью. Холод отступил. Тело было горячим. На четвертой сотне сердце стало вырываться из груди. «Нет, в обморок я не упаду, со мной такого не бывало… А вот сердце… Бог с ним, ничего-то со мной не случится. Присяду пятьсот. А вдруг станет плохо и я упаду? На бетоне холодина, и я простыну. Дубак-то нечасто подходит к волчку. Ладно, ладно, не боись. Ходьба мало помогает. На улице, видно, приморозило».
Когда Глаз вставал, взгляд останавливался на волчке, а когда садился, взгляд упирался в низ двери. Ему надоела темно-коричневая, обитая железом дверь, и он повернулся к стене.
В полночь дежурный открыл топчан. Глаз лег на холодные доски, но скоро замерз: одет в хлопчатобумажные брюки, майку и куртку без подкладки. Встал с топчана и всю ночь проходил по карцеру. В шесть утра попкарь захлопнул топчан, сочувственно взглянув на продрогшего и невыспавшегося Глаза.
Вскоре дубак принес завтрак. Полбуханки черного хлеба, разрезанного на три части, и несколько ложек овсяной каши, размазанной по миске. Хлеб в карцере, как и в камерах, давали на весь день. Хочешь — съешь зараз, хочешь — растяни удовольствие, если хватит силы воли, на весь день. Малолеткам в карцере ни белого хлеба, ни масла, ни сахара не давали.
Сел на бетонный табурет и, не торопясь, смакуя скудный завтрак, съел с кашей самый маленький кусочек хлеба. «Эх, чайку бы горяченького кружечку. И довольно. Согрелся бы малость»,— подумал он и выпил из алюминиевой миски чуть теплый, слабо заваренный, неподслащенный чаек.
Всю ночь хотелось курить, а сейчас, после завтрака, тем более.
В обед подали полмиски первого. Взял второй кусочек хлеба, что побольше, и, растягивая удовольствие, выхлебал пустую баланду.
До самого ужина ходил из угла в угол, иногда спрашивая у попкаря напиться, даже если пить не хотелось. Дубак приносил воду в чайнике и наливал в алюминиевую миску, — она была в карцере. Выхлебав с последней порцайкой хлеба уху, — в ней плавали две мизерные картофелины, и не было даже косточки, — Глаз выпил теплый чай и зашагал из угла в угол.
Вечером стало холоднее: мороз крепчал.
Наконец поманило спать. Но топчан откроют ночью. Да и что толку от топчана, если ляжешь и сразу становится зябко от студеных досок. «Вот, падлы, хотят меня заморозить. Но не выйдет, в рот вас всех…»
Глаза знобило. «Не заболел ли я? Да нет, голова не горячая». Ему хотелось закричать: «Боже! Мне холодно!» Но он еле прошептал: «Боже, помоги мне согреться». И начал приседать.
В двенадцать открыли топчан. Расстегнул верхнюю пуговицу у куртки; натянул ее на голову, застегнул пуговицу и стал часто дышать. Дыхание согревало грудь, и он задремал. Потом соскочил, поприседал, побегал, походил и снова лег.