Во мне снова взыграла наивная молодая вера, что все у меня получится. Вообще все. Мокрые руки уверенно вязали растяжки тента, и вскоре дождь уже стучал по тугой надежной крыше, рядом горел высокий костер, а я колол дрова.
И тут дождь кончился. Видимо, устал. Мочил, снегом заваливал… не вышло!
Я разложил у воды утренний улов, некоторые хариусы еще сохранили цвет, стал чистить. Рыба приятно упругая, нож легко снимает золотистую чешую, я взрезаю их и полощу в ледяной воде. Отец покойный никогда не промывал рыбу, считал, что так уха будет жирнее. Наверное, это правильно для волжской рыбы, но сейчас это неважно — осенний хариус и так жирный.
Было еще с час до темноты. Я сидел на пенечке и слушал, как трещит мой костер через речку в лесу напротив. Лена неторопливо оплывала косу и посматривала на мой костер. И мне, хлебнувшему «огненной воды», казалось: она меня одобряет. Мне было важно ее мнение. А иногда мнилось, что ей двадцать лет, девчонка совсем и смотрит на меня с восхищением — такой из себя мачо, один тут управляется. Прямо как с пачки «Мальборо». До чего же с виски легки сделались мысли! Забыл, что не бывает девчонок, которые так смотрят на потрепанных жизнью пятидесятилетних мужиков. Забыл и тоже весело на нее посматривал.
Лена и вправду была совсем юная. Нежная и шаловливая. Болтушка.
Вода закипала, в котелке возник звонкий гундеж, потом зашелестело и забурлило, и я стал опускать хариусов в котел…
Рев раздался так близко и неожиданно, что я замер с рыбиной в руках, не веря своим ушам. Изюбрь крикнул в долине, вниз по реке, не дальше трехсот метров. Я ждал, бык должен был повторить крик или ему должны были ответить. Пауза длилась долго, я уставился в сторону рявкнувшего зверя, от напряжения начал уже сомневаться, что все это было. Но он снова запел.
Над тайгой летел древний брачный призыв лесного красавца. Моя поляна, освещенная костром, стремительно раздвигалась — раскатистый крик звенел над морозными таежными сопками, уносился в глубину ночного неба над головой и возвращался, и возвращался эхом от звезд.
Изюбрь был молодой, кричал тонко, но трубил так близко, что я боялся пошевелиться. За рекой заревел другой. Этот был крутой. Голос тяжелее, начал яростно и визгливо, потом раскатился грубо и широко по тайге и закончил злым предупреждающим визгомхрюканьем. А через короткую паузу снова заревел грубо, но закончил тонко, красиво и чисто. Звук долго висел в морозном ночном воздухе.
Третий заревел в горе. Он стоял в вершине сопки, может, с километр, но слышно его было не хуже. Он был здесь главный. Я прямо видел, как гордо красуется могучий бык, поблескивая светлыми штыками рогов… где-нибудь на скале, выступающей из леса, слушает, как внизу кричат эти двое. Спокойно смотрит на матух, пасущихся рядом на склоне, и просто так, ради того, чтобы его дамы знали, кто есть кто, начинает задирать благородную голову. Широко и мощно несется недвусмысленное предупреждение. Песня как будто и не очень громкая, но это не крик драчливой ярости и не вопль раздираемого страстью молодого, это почти музыка. Ясная музыкальная фраза, обращенная не к соперникам, но к нежным слушательницам.
Молодой молчал, тот, что за моей спиной, взвыл коротко и через паузу протрубил звонко и с переливами. У него тоже ничего получалось.
Уха кипела вовсю, пенилась через край, я отодвинул разгоревшиеся чурки и плеснул в кружку виски.
Быки продолжали реветь. Молодой подошел совсем близко к лагерю. Я не подбрасывал дров, чтобы не дымить лишнего, и слушал. Сердце затрепетало в охотничьей страсти, потом унялось и пребывало в растерянности от сложного чувства. Мне посчастливилось оказаться в непуганом краю и в это страстное время.
Драматичны отношения охотника и зверя. К ним можно по-разному относиться, но они настоящие. В них есть кровь. Живая кровь древнего противоборства.
Лет двадцать назад здесь же, на Лене, ниже заповедника это было, охотились мы с Трапезниковым «на реву». Первый день той охоты мне на всю жизнь запомнился.
Ночевали в деревне, а утром, потемну еще, вышли пробежать, как говорил Владимир Петрович, по окрестным сопкам. Впереди он в суконке, сапогах, с пустой понягой за плечами и кедровой трубой под мышкой. За ним я с ружьем. Тайга серая, застывшая, моховая тропа за ночь промерзла, по болотцам лед… На первую сопку заползли, Петрович кончик трубы послюнявил, чтоб лучше, с хрипом звучала, склонил голову набок, трубу к самой земле опустил и, задирая ее к небу, сильно потянул в себя воздух. «У-у-у-оу-оу-у-у!» — разнеслось эхо по сопкам… Потом еще пару раз позвал, но никто не откликнулся поблизости. Вдали только пели.
