К одиннадцати мы намотали километров десятьдвенадцать, подустали и шли высоким и чистым сосновым лесом к ручью, о котором знал Петрович, собираясь перекусить. Рябчик взлетел из-под ног и сел неподалеку. Я показал на него Петровичу: сварим, мол, на обед. Петрович шел, думая о чем-то, посмотрел в сторону птицы:
— А если бык рядом?
— Так крикни… — я присел на валежину.
Петрович нехотя оглядел место, явно не собираясь «петь», он любил кричать с вершин.
— Тут до ручья с километр… Ну давай, — согласился Петрович и стал прилаживать трубу в угол рта.
Протрубил, замер, слушая тайгу. Тихо было, ветка где-то хрустнула, он нетерпеливо махнул трубой по ходу движения, я начал подниматься, и тут совсем рядом загремел бык. Я вперился взглядом в Петровича. Тот присел, не меньше изумленный, и зашептал:
— Вон туда пройди… да ти-ихо! — Петрович сделал болезненное лицо.
Я двинулся, крадучись, навстречу быку, веткисволочи потрескивали под ногами, дошел до толстой, обросшей мхом валежины, присел за нее. Лес был почти без подроста, хорошо все видно. Сзади «запел» Петрович, и ему немедленно отозвался бык. Он шел к нам, и он был зол. Петрович убавил уверенности в голосе, прокричал тише и в сторону. Изюбрь стоял в сотне метров, на взгорке, трубил грозно… шум ломаемых веток доносился… у меня сердце останавливалось.
Наконец бык показался. Шел твердо, не прямо к нам, а верхом, чуть стороной. Это был крупный седой зверь. Метров семьдесят-восемьдесят до него было… Я целился и не смел стрелять. Казалось, для ружья далеко и можно промазать. Бык постоял на одном месте, крикнул коротко пару раз и развернулся обратно. Когда он скрылся, я бросился к Петровичу:
— Чего не стрелял? — зашептал тот.
— Далеко было, дай твой карабин! — взгляд у меня, наверняка, был безумный.
Петрович передернул затвор и отдал:
— Подойдем к нему немного… так вот иди!
Я двинулся, спотыкаясь о кочки и озираясь на Петровича. Наконец тот замахал трубой: садись, мол. И все повторилось. Изюбрь снова вышел. Теперь он был осторожнее. Долго стоял в кустах, одну голову с огромными рогами было видно. До него было метров сто, я снял карабин с предохранителя, прицелился, но стрелять не решался, ждал, когда покажется весь. Наконец бык вышел и встал на чистом. Я затаил дыхание и потянул спуск. Выстрела не было. Я давил сильнее, курок почти уперся в скобу — карабин не стрелял. Я сполз за бревно, осмотрел предохранитель, он был спущен, и снова, осторожно высунувшись, поймал оленя на мушку. Потянул курок. Бык рыл копытом мох, крутил и тряс головой, потом замер. Я, совершенно не понимая, в чем дело, давил и давил все сильнее, выстрела все не было, и вдруг он грянул. Это было так неожиданно, что я глянул на карабин, потом на быка. Тот ровно уходил, скрываясь за кустами.
— Что у тебя за карабин?! >— кинулся я к Петровичу.
— Попал? — Петрович не видел быка.
— Да какое «попал»! Что за спуск-то у тебя?!
Много-много раз потом вспоминал я тот случай. И еще, видно, буду вспоминать. И красавец-бык все будет стоять перед глазами. На самом деле, мне невероятно повезло, что так все вышло и я хорошо видел быка. Чаще всего скрадывать и стрелять приходится в густом лесу. Три осени приезжал я потом к Петровичу, пока не добыл наконец свой трофей. Не одну сотню километров намотал по тайге.
Но самое ужасное, что, став опытнее, я с горечью понял, что, скорее всего, я тогда попал в быка. От расстройства я заявил, что промазал, снега не было, и мы не стали внимательно искать кровь, но когда мы двинулись в ту сторону, куда ушел бык, вскоре подняли с лежек четырех оленух. Скорее всего, бык рухнул где-то недалеко от них, они решили, что он лег, это означало, что все спокойно, и поэтому не убежали после выстрела и охотников подпустили на двадцать-тридцать метров. Это невозможно было ни при каких других обстоятельствах. Они лежали потому, что лежал бык.
Всякий раз, когда мне вспоминается тот случай, я здорово расстраиваюсь. Дело это серьезное, и тут есть о чем жалеть. Охотник любит и уважает зверя, и погубить его просто так, а тем более из-за своей неопытности, непростительно.
