Лекарство от душевной травмы не спасло, а только украло время. Сгущёнкин не знал, сколько часов прошло. Он открыл глаза и обнаружил себя раскорячившимся на кресле в прихожей с раскуроченным стареньким (ещё подаренным мамой) бумажником в одной руке и резной рюмкой в другой. Причём рука с рюмкой касалась пола и не чувствовалась – затекла.
В комнату вошла Анна Николаевна. Сгущёнкин, покряхтывая, попытался подняться, но понял, что ватное тело отказывается подчиниться.
Анна Николаевна взяла у него рюмашку, наполнила, и вручила Сгущёнкину, мол, надо, братец, надо.
На следующий день лечение продолжилось. Воскресенье переползло в понедельник и серой слизью слилось со вторником. Сгущёнкин перестал следить за временем. Он забыл про работу, и в общем-то не чувствовал, что что-то потерял.
Лечение продолжалось день за днём и принимало всё более и более опасные формы. Сгущёнкин стал ловить себя на полном отсутствии мыслей. Анна Николаевна уходила на работу, а вечером приходила с «лекарством». В выходные они забывались в алкогольном бреду.
В будни из тени дорогой мебели выходил сын Анны Николаевны. Он не скрывал своего презрения к Сгущёнкину и с аристократической демонстративностью не говорил с ним.
Они могли несколько часов кряду молча сидеть на кухне и, не чокаясь, пропускать рюмку за рюмкой.
А вечером приходила Анна Николаевна, привнося атмосферу мрачного торжества. Её сын с кухни уходил. На его лице отражалась брезгливость.
И Анна Николаевна принимала алкогольную эстаИногда она весело рассказывала о рабочем дне, и Сгущёнкин догадывался: раньше выпивка сопровождалась весёлыми застольями, и Анна Николаевна пыталась перетянуть к их со Сгущёнкиным столу былое веселье.
Чаще она устало махала рукой и пила молча, уставившись осиротевшими глазами в стену или в шкаф, и, видимо, раз за разом переживая поблёкшие воспоминания.
Иногда после работы Анна Николаевна брала на руки Толечку и сюсюкала с ним, как маленькая девочка с игрушечным пупсом. Лиза с непониманием и страхом смотрела на ослабевшего хозяина и призывно мяукала.
А когда за полночь Сгущёнкин и Анна Николаевна не могли отлипнуть от бутылки, она заходила на кухню и начинала орать и точить ногти о дорогую мебель.
Анна Николаевна кидала в неё семечками, или конфетами, т. к. подняться и прогнать кошку требовало слишком больших усилий.
Сгущёнкин в такие моменты смотрел на происходящее стеклянными глазами и улыбался. Казалось, он счастлив. Пьянел он быстро: одна-две рюмки – и его мягкое тело напоминало желе.
Но кроме беззаботных вечеров и ночей, были ещё и дни. Теперь утро для Сгущёнкина переместилось на то время, когда у нормальных людей наступал самый разгар дня.
Сгущёнкин чувствовал, что проспиртовался насквозь и пропитался немощью. Он понимал: нужно спасаться. И ничего не делал. Каждое утро он ждал звонка. И каждое утро свято верил, что Шалтай позвонит, услышит никакущий голос Сгущёнкина и недовольный требовательный плач Толечки, примчится. Сгущёнкин даже репетировал предстоящий разговор. Он чувствовал себя гнусно, когда сидел у коляски с Толечкой и смотрел на сыночка. Руки больше не подчинялись Сгущёнкину, и он боялся дотронуться ими до Толечки: вдруг силу не рассчитает или поднимет на руки, а пальцы разожмутся. Эти страшные картины превращались в навязчивую идею. И Сгущёнкин часто часами сидел подле Толечки и оплакивал его несостоявшиеся падения и синяки. Он даже соску боялся давать ребёнку, что уж говорить о кормлении с ложечки. Правда в сильном ночном подпитии, да ещё если Анна Николаевна с работы в хорошем настроении приходила, Сгущёнкин нависал над сыном и радостно начинал орать ему колыбельные.
В определённый момент, когда метания Сгущёнкина достигли апогея, а было это в воскресенье утром, и он очутился между двумя огнями – кормлением и убийством, Сгущёнкин, плотно сжимая в руках бутылочку, склонился над младенцем.
«Нужно кормить! – кричал отцовский инстинкт. – Иначе умрёт от голода!» «He смей прикасаться к сыночку – покалечишь! – строго добавлял рассудок».
Малыш отчаянно тянулся кбутылочке, а Лиза тёрлась о ноги Сгущёнкина и намурлыкивала, мол я в тебя верю, ты сможешь!
