В Афинах, правда, осмысление новой реальности пришло довольно быстро — прежде всего именно благодаря гению Фукидида, его могучему интеллекту, которому оказалось под силу сразу выработать новый тип исторического сознания, ставший столь необходимым. В условиях потери старых «смыслов» приходилось форсированно искать и создавать новые, конструируя их буквально на руинах и обломках. И тут уже никак нельзя было сохранить геродотовскую открытость и широту тем и взглядов. Напротив, если в эпоху «космоса» историк мог позволить себе быть несколько «хаотичным», то в эпоху «хаоса» исторический труд должен был стать максимально «космичным», строго-упорядоченным (пусть даже до концептуальной узости) и закрытым в структурном плане. Разумный миропорядок, утраченный на уровне реальной жизни, требовалось восстановить хотя бы на уровне нарратива.
Геродот писал для «поколения победителей», осознавшего свою силу; первой читательской аудиторией Фукидида было «поколение побежденных», «потерянное» поколение послевоенных лет[178], ощущавшее только собственную слабость, растерянность и утрату всяческих ориентиров. Эти ориентиры и восстанавливает историк, соответствующим образом расставляя акценты и давая ответы на ключевые вопросы (подчас в противоречие с реальными фактами). Война была неизбежной, во всяком случае, не афиняне развязали ее, и поэтому в данном отношении им не в чем винить себя. Афины не были обречены на поражение, они могли бы победить, если бы у руля государства по-прежнему стояло «поколение отцов», представленное в первую очередь Периклом: так пусть же его деятельность служит потомкам уроком и идеалом. Таковы основные элементы исторического мировоззрения Фукидида.
Геродот в четко структурированном ментальном космосе своего времени мог совершать увлекательные «путешествия духа» без всякой опаски заблудиться. В погрузившемся в хаос мире Фукидида такая опасность была вполне реальной, и историк, никуда не отклоняясь, строго следует вехам своих базовых принципов, дабы поддержать поколебленную идентичность. Подчеркнем еще раз: когда мы говорим «Геродот» и «Фукидид», это следует понимать в смысле поколения Геродота и поколения Фукидида, столь близких друг к другу, но в то же время разделенных непреодолимой чертой.
В дальнейшем, в IV в. до н. э. и в эллинистическую эпоху, в греческой исторической мысли восторжествовала скорее не «фукидидовская», а «геродотовская» линия[179]. Не Фукидид с его утрированным рационализмом стал «путеводным маяком» для новых поколений историков. Фукидида почитали, но его методу работы не следовали. Крайне немногочисленные исключения (важнейшим из них следует назвать Полибия с его «прагматической историей») способны лишь подтвердить общее правило.
И все же, если мы скажем, что Эфор, Феопомп или Ктесий Книдский явились в полной мере прямыми «наследниками» Геродота, это будет не совсем верно. Безвозвратно исчезло что-то неуловимое, что прочно ассоциируется у нас именно с Геродотом. Ушел тот самый горячий, искренний, открытый миру оптимизм. На смену ему пришел холодноватый, порой несколько искусственный пафос риторической историографии; появились ностальгические нотки. Прошлое по-прежнему осознавалось сквозь призму настоящего, в тесной связи с ним; но характер этой связи значительно изменился, он уже больше не отвечал «эпическим» критериям. Гармоничный космос «Периклова века», заслоненный полосой хаоса, так и остался «потерянным раем», недосягаемым образцом для подражания. «Мир Геродота» прошел через суровое чистилище Фукидида.
Глава 3.
«Превознести афинян перед афинянами»: локальные традиции историописания в классической Греции[180]
Название этой главы — дословная цитата из «Менексена», одного из сократических диалогов Платона. В отличие от большинства других ранних платоновских сочинений, имеющих, как правило, вполне диалогичное построение, большую часть «Менексена» занимает монолог Сократа, представляющий собой подражание афинским надгробным речам (επιτάφιοι, λόγοι)[181] (или, согласно другой точке зрения, пародию на них). Эти последние в классическую эпоху ежегодно произносились в Афинах при погребении павших воинов и, судя по сохранившимся образчикам, представляли собой весьма интересные памятники устной исторической традиции
