— Ты готов измениться?
— Да.
— Ты хочешь, чтобы мы оба начали с чистого листа? На новой, более здоровой основе?
— Да.
Она улыбается.
— Ты хочешь, чтобы мы жили как настоящая супружеская пара, в которой муж и жена любят, понимают, слушают и слышат друг друга?
— Нет.
— Что?
— Беатрис, тебе стало трудно жить со мной. Нам лучше расстаться.
— Что?
Она вдруг садится. И пристально на меня смотрит. Смотрит так, словно никогда раньше меня не видела. Я снова завожу свою песню:
— Мне хотелось бы развестись.
Она бледнеет. Можно подумать, у нее что-то болит. Можно подумать, она заблудилась и нет ничего, совсем ничего, ни единого знака, который указал бы ей, куда идти. Я бы обнял ее, если бы любил.
— Бенжамен, ты меня больше не хочешь?
— Это теперь и для меня тяжело, как видишь.
Тишина.
Кажется, она ищет слова. Взгляд ее блуждает, она как будто ждет, что кто-то придет на помощь. Я ничем не могу ей помочь.
Вдруг мелькает мысль о Мартене, я готов уступить, отойти в сторонку, попросить его остаться с ней, позаботиться о ней.
— А Марион? О Марион ты не думаешь? Если бы ты действительно любил ее…
— Я действительно люблю ее.
— Предупреждаю: если мы разведемся, ребенка оставят мне, это уж точно!
Она чуть розовеет, и голос звучит громче:
— Ты слышишь, Бенжамен? Ребенка оставят мне!
— Не сомневаюсь.
— И это все, что ты можешь мне сказать?! Ты будешь видеть свою дочь раз или два в год, реже, чем Орельен своих детей!
— Нет, если мы будем по очереди, то…
— Забудь это «по очереди»! Сразу забудь! Если ты меня бросишь, я уеду в Гваделупу, тебя предупреждали.
Она ждет моего ответа.
Думаю, пора ей сказать…
— Знаешь, я обдумал твою идею. Пока тебя не было, я навел справки, изучил рынок и нашел то, что надо: один аптекарь уходит на пенсию и продает свою аптеку.
— Бенжамен… Правильно ли я тебя поняла?
— Да. И знаешь, я, пожалуй, смогу купить его аптеку: в Гваделупе аптеки намного дешевле.
Только дураки не меняют своего мнения. Но Беатрис не дура. Значит…
Впрочем, я никогда не сомневался в ее умственных способностях, скорее я опасался ее ума. Будь она не такой сообразительной, наверное, я бы при виде того журнального столика не почувствовал себя настолько пустым, настолько лишенным содержания…
Как бы там ни было…
После минутного оцепенения — этой минутой я, признаюсь, наслаждался — она пожимает плечами и закатывает глаза:
— Ты собираешься ехать туда за мной? Черт знает что!
— Нет, не за тобой, за Марион.
— Ха! Ты что, серьезно думаешь, что я похороню себя там?
Вот уж никогда не считал Гваделупу кладбищем…
— Кончай, Бенжамен! Ты ведь не думаешь, будто я намерена жить с мамочкой? Это же ад!
Значит, пицца примирения не помогла. Или они разошлись во мнениях по поводу Рыбкиных писей… Бог с ними, поехали дальше.
— Беатрис, разве ты не говорила, что в случае развода увезешь туда Марион?
— А ты так всему и веришь! Ну, говорила, — только для того, чтобы ты понял, каково это — развод. И провела там месяц только для того, чтобы ты понял, каково это — разлука с Марион.
— Значит, это был испытательный срок?
— Не умничай! Ты бы меньше смеялся, если бы позвонил Орельену. Для него это каждодневная мука. Но он-то, по крайней мере, любит своих мальчиков.
— Ага, и трахается как кролик. Одно другому не противоречит.
Она снова пожимает плечами и закатывает глаза. Тут жесткая взаимосвязь. Всегда сначала то, потом другое. Своего рода хореография презрения. Наверное, случись мне еще несколько лет присутствовать при этой всегда одинаковой и всегда фальшивой пантомиме, наблюдать эту игру плеч и глаз, натравленных на меня, я бы в конце концов заболел или того хуже.
Значит, ее переезд в Гваделупу был блефом.
Очень кстати. Мой тоже.
Я представил себе кое-чью улыбку, кое-чьи ямочки на кое-чьих щеках, и меня затопила благодарность. Смесь благодарности и нежности, божественная смесь. Спасибо, Сара, твоя идея гениальна.
Что? Что она говорит?
— …Ты, наверное, в шутку сказал, что хочешь развестись? Ты просто решил меня проверить?
— Никаких шуток. Я разузнал, как это делается, теперь можно развестись довольно быстро. Скоро ты будешь свободна, Беатрис.
