— Бенжамен, давай мириться… Послушай, мы ведь уже целый месяц… я хочу тебя…
— А я нет. Спокойной ночи!
— Эй, куда ты?
— Посплю на диване.
— Нет! Останься! Ты мне нужен, если бы ты только знал, как ты мне нужен… Ты не можешь так поступить со мной…
Я прекрасно слышу, как слабеет ее голос, как он дрожит, — вот вам и предвестники первого всхлипа. Я прекрасно все это слышу, но на меня это не действует. Нет, пожалуй, действует: утверждает в моих намерениях. Поддерживает мои планы.
Потоп начинается в ту минуту, когда я закрываю за собой дверь. Она плачет, она громко плачет, она очень громко плачет, она рыдает, это гроза, это ураган… Она перестаралась.
Ничего, пусть поплачет!
Ложусь на диван и жду, когда буря утихнет. Ждать приходится долго. Сначала меняется ритм, раскаты грома становятся реже, еще реже, еще, а постепенно и ливень иссякает. Потом все повторяется, пошла вторая волна, все сначала…
Есть еще третья, точно такая же, и четвертая. Пятая волна последняя.
Думаю, мне еще слушать и слушать эту музыку…
Сколько времени? Сколько недель, сколько месяцев пройдет, пока моя тюремщица не смирится и не отдаст мне ключи? Едва осмеливаюсь подумать: сколько лет?
Меня окутывает тишина. Я слушаю ее как сладчайшую музыку.
Убедившись, что надсмотрщица спит без задних ног, — должно быть, припадок утомил ее, — встаю и выхожу крадучись, на цыпочках. Вспоминается детство. Когда я был маленький, мне казалось, что стоит вырасти — и наконец-то я стану свободным. Вот уж не думал, что сам заточу себя в странную тюрьму с красивой тюремщицей[8]…
Запираюсь в ванной и, сидя на полу, — мне нравится так сидеть — наяриваю по клавишам своего мобильника.
Сегодня я буду ночевать дома, но впредь обещаю себе сбегать отсюда как можно чаще. Ускользать. Незаметно исчезать. Представляю себе возвращение рано утром, в час мусорщиков и булочников: вот я бесшумно проскальзываю в квартиру, принимаю душ, с сожалением смывая со своей кожи аромат другой кожи, потом готовлю завтрак и бужу Марион. И так будет до тех пор, пока…
Пока директриса не устанет сражаться с подчиненным, отказывающимся выполнять постановления, — не тот нынче персонал, то ли дело раньше, — устав, она, наверное, решится его уволить.
А может, мелкого служащего даже и раньше, чем планировалось, заменят более сговорчивым волонтером. Этот художник, он ничего, он, правда, не совсем доделан, но очень симпатичный… Предостеречь его, что ли, из милосердия…
— Бенжамен? Это ты?
Как она произносит мое имя, каким голосом… Можно подумать, это имя человека, достойного любви. И свободного.
У Сары такой приятный голос, что мне трудно говорить с ней о неприятных вещах, как-то не слишком это порядочно.
Я шепчу, я бормочу, я замышляю заговор…
Возвращаюсь на диван посреди ночи. Сколько еще ночей?..
У меня есть сообщница, я думаю о ней, и мне куда спокойнее, я почти безмятежен. Вспоминаю ощущение пустоты, которое так часто меня охватывало, вспоминаю это ощущение, будто я никто, ничто и звать никак… И ведь так могло продолжаться всю жизнь. Так должно было продолжаться всю жизнь. Еще немного — и мне было бы не спастись.
Глубоко вздыхаю, наслаждаясь воздухом свободы. Я жив. Во мне возникает странное, волнующее, ошеломляющее чувство, будто я чудом избежал серьезной опасности.
Внезапно меня охватывает запоздалый страх, по спине бегут мурашки, я покрываюсь холодным потом: а что бы со мной стало без журнального столика, без Плутарха и без Сары?
Как будто эти три события были связаны, связаны странной логикой: без журнального столика я бы не открыл для себя Плутарха, без Плутарха прошел бы мимо Сары.
Я чувствую в себе жизнь, чувствую желание жить, от которого уже не было и следа.
Еще самую малость — и мне было бы не спастись.
