. Ей-богу, он сошел с ума». — «Я еще не читал статью», — отвечал Котар. — «Как, еще не читали? Поверьте мне на слово, большого удовольствия лишились. Брюхо со смеху надорвешь». — и в глубине души довольная, что еще никто статьи не читал, что она сама может пролить свет на ее нелепости, г‑жа Вердюрен приказывала дворецкому принести «Тан» и зачитывала статью вслух — с пафосом выкрикивая простейшие фразы. Весь вечер после ужина продолжалась антибришовская кампания, но с некоторыми оговорками. «Я не говорю об этом громко, — кивнула она на графиню Моле, — некоторые никак на него не налюбуются. Светские люди куда наивней, чем принято считать». Эта фраза была произнесена достаточно громко, чтобы г‑жа Моле поняла, что говорят о ней, но пониженным тоном, чтобы показать, что не желают быть услышанными ею; она трусливо отреклась от Бришо, которого на самом деле уподобляла Мишле. Она признала правоту г‑жи Вердюрен, но чтобы закончить разговор чем-то, по ее мнению, неоспоримым, добавила: «Чего у него не отнять, так это очень хорошего стиля». — «Вы думаете, что он пишет хорошо, да? — переспросила г‑жа Вердюрен. — а я думаю, что он пишет как свинья», — эта наглость вызвала смех у светской публики еще и потому, что г‑жа Вердюрен, будто сама испугавшись слова «свинья», произнесла его полушепотом, зажав рот рукой. Бришо лишь распалял ее бешенство, наивно хвастаясь своим успехом, несмотря на припадки меланхолии, вызванные тем, что цензура — он говорил об этом по привычке употреблять новые слова, чтобы показать, что не слишком уж он академичен, — «зазерняла» абзацы в его статьях. В присутствии Бришо она не то чтобы явно давала понять (разве что была угрюма — это предупредило бы человека более проницательного), как низко она ценит писания Ломаки. Однажды, правда, она заметила ему, что не стоит так часто употреблять местоимение «я». Он и правда этим грешил; во-первых, потому что по профессорской привычке нередко прибегал к таким выражениям: «я признаю, что» и даже, вместо «мне хотелось бы», — «я хочу, чтобы»: «Я хочу, чтобы громадная протяженность фронтов привела и т. д.», а также потому, что, былой воинствующий антидрейфусар, учуявший германские приготовления задолго до войны, он нередко проговаривался: «Я разоблачал с 1897-го»; «Я указывал в 1901‑м»; «Я поставил этот вопрос ребром в моей брошюрке, которую теперь сложно достать (
habent sua fata libelli)»; эти выражения вошли у него в привычку. Он густо покраснел от выговора г‑жи Вердюрен, произнесенного, к тому же, язвительным тоном. «Вы правы, мадам. Некто столь же нелюбезный к иезуитам, как г‑н Комб, хотя предисловия к его книге не писал наш сладостный наставник в прелестном скептицизме, Анатоль Франс, — последний, кажется, был моим неприятелем… в допотопные времена, — говорил, что “я” всегда отвратительно». С того дня Бришо заменял первое лицо безличными конструкциями: они не только не мешали читателю видеть, что автор говорит о себе, но также позволяли автору говорить о себе безостановочно, растолковывать все свои фразы, строить статьи на одном отрицании, и всегда безличном. Например, когда Бришо рассказывал, в другой статье, что немецкие войска выдыхаются, он начинал статью так: «Уже не скрыть правду: становится ясно, что немецкие армии утратили доблесть. Конечно, никто не говорил, что у них больше нет доблести, и никто не скажет, что отныне они не доблестны совсем. Ведь нельзя назвать землю освобожденной — она еще не освобождена… и т. д.»
[91]. Одним словом, только изложив всё то, что он «не сказал бы», напомнив, что он говорил прежде, и что Клаузевиц, Жомини, Овидий, Аполлоний Тианский и прочие изрекли много или мало веков тому назад, Бришо без труда собрал бы материал для большого тома. И очень жаль, что он его не напечатал, потому что его крайне содержательные статьи теперь сложно достать. Сен-Жерменское предместье, наставленное г‑жой Вердюрен, высмеивало Бришо у нее в гостях, но по-прежнему, втайне от кланчика, восхищалось Бришо. Затем смеяться над ним вошло в моду, как раньше модно было испытывать восхищение, и те же самые дамы, которые как и раньше читали его статьи и в глубине души восхищались им, умеряли восторги и высмеивали его на публике, чтобы не казаться менее утонченными, чем другие. Никогда еще в кланчике не говорили столько о Бришо, но на сей раз лишь смеха ради. Для новичков критерием ума служило их отношение к статьям Бришо; если новичок с первого раза не угадывал, ему не упускали случая указать, по какому признаку распознаются умные люди.
