«Вот что странно, — добавил г‑н де Шарлю пробивавшимся у него иногда резковатым и писклявым голоском. — Мне рассказывают, что некоторые люди прекрасно выглядят, они каждый день пьют замечательные коктейли, однако твердят, что до конца войны им не дотянуть, что их сердцу не хватит сил, что они думают только о своей внезапной кончине. Сильнее всего впечатляет, что так и получается. Как это любопытно! Может быть, это следует объяснять питанием, потому что всё, что они едят, отвратительно приготовлено; может быть, они слишком ревностно цепляются за пустые обязанности и нарушают щадящий режим? Но в конце концов меня удивляет количество этих странных преждевременных смертей — преждевременных, по крайней мере, если принять во внимание волю усопшего. Уже не помню, говорил ли я вам, что Норпуа без ума от этой войны. Но как своеобразно он о ней говорит! Прежде всего, вы заметили, сколько появилось новых выражений, и как быстро, стоит им износиться от ежедневного употребления — ибо воистину Норпуа неутомим, я полагаю, что смерть моей тетки Вильпаризи вдохнула в него новую жизнь, — они сменяются другими общими местами? Помнится, когда-то вас забавляли эти фигуры речи — которые возникают, какое-то время держатся на плаву, а потом бесследно исчезают: “кто сеет ветер, тот пожнет бурю”; “собаки лают, караван проходит”; “дайте мне политику, а я вам дам финансы, как говорил барон Луи”; “было бы преувеличением считать эти симптомы трагическими — было бы проще отнестись к ним всерьез”; “работать на прусского короля” (последнее, впрочем, неизбежно воскресло). А я уж мнил, мне их оплакать довелось! Можно припомнить “клочок бумаги”, “хищные империи”, “известная Kultur — убивать женщин и беззащитный детей”, “победа достанется тому, как говорят японцы, кто продержится на четверть часа дольше другого”, “германо-туранцы”[83], “научное варварство”, “если мы хотим обыграть их в этой войне, как сильно выразился Ллойд Джордж”; наконец, и это можно не принимать в счет, “удаль и боевитость наших войск”. Да и синтаксис милейшего Норпуа за время войны претерпел столь же глубокие изменения, как производство хлеба и скорость транспорта. Вы заметили, что этот замечательный человек, когда его тянет объявить свои желания фактом, который вот-вот свершится, не осмеливается, тем не менее, чтобы его не опровергли события, употреблять будущее время, но приспособил для этой цели глагол “мочь”?» я признался г‑ну де Шарлю, что не понимаю, о чем он говорит.
Следует отметить, что герцог де Германт не разделял пессимизма своего брата. К тому же, он еще больше был англофилом, чем де Шарлю — англофобом. Наконец, герцог де Германт считал г‑на Кайо предателем, тысячу раз заслуживающим расстрела. Когда де Шарлю попросил привести доказательства измены последнего, г‑н де Германт ответил, что если бы осуждали лишь тех, кто подписался под словами «я предатель», преступники никогда бы не понесли наказания. На тот случай, если мне не представится случая обратиться к этому делу вновь, я замечу, что через два года герцог де Германт, воодушевленный кристальным антикайоизмом, познакомится с английским военным атташе и его женой, прекрасно образованной парой, и сдружится с ними, как во времена дела Дрейфуса с тремя очаровательными дамами; — с первого же дня его изумит, что если речь заходит о Кайо, осуждение которого он считал делом решенным, а преступление очевидным, в ответ от очаровательной и образованной пары он слышит следующее: «Конечно же, его оправдают, против него вообще ничего нет». Г‑н де Германт попробует сослаться на показания г‑на де Норпуа, которые тот дал суду, глядя ошеломленному г‑ну Кайо прямо в лицо: «Да, господин Кайо, вы — французский Джолитти, вы — французский Джолитти!». Но очаровательная и начитанная пара улыбнется, г‑на де Норпуа поднимет на смех, приведет примеры его маразма, а в заключение заметит, что фраза «глядя ошеломленному г‑ну Кайо прямо в лицо» взята из «Фигаро», в действительности же, скорее всего, г‑н Кайо просто ухмылялся. Мнения г‑на де Германта не замедлят перемениться. Причиной этой перемены была какая-то англичанка — и такое объяснение выглядело не столь диковинно, как представляется на первый взгляд, еще в 1919‑м году, когда англичане называли немцев не иначе чем «гуннами» и требовали жестокого наказания виновных; но их мнение о немцах тоже не осталось прежним, и в Англии принимали любые постановления, способные ущемить интересы Франции и оказать поддержку Германии
