Как же было бы славно, если б Альбертина не умерла, вечерами, когда я выходил в город, встречаться с ней на улице, под аркадами! Поначалу, взволнованный предчувствием, что она не придет, я бы ничего не различал; и вдруг заметил бы, как из темной стены проступает ее милое серое платье, что ее ласковые глаза уже смотрят на меня; обнявшись, мы могли бы гулять, никем не узнанные и не потревоженные, а затем вернуться домой. Увы, я был один, и меня не покидало чувство, будто я бреду в деревне к соседу, словно бы Сван, который захаживал к нам после ужина, не чаще встречая прохожих в сумерках Тансонвиля, на маленькой бечевой дорожке и на улице Святого Духа, чем я на этих бульварах, превратившихся из извилистых деревенских улочек, из улицы Св. Клотильды — в улицу Бонапарта. Впрочем, поскольку фрагменты этих пейзажей были смещены непогодой, и уже не вступали в противоречие с незримой рамкой, вечерами, когда ветер бил ледяным шквалом, мной овладевало чувство, будто я стою на берегу неистового моря, куда я так хотел попасть, — в Бальбеке это ощущение не было таким сильным; и другие природные явления, с которыми до сих пор нельзя было встретиться в Париже, пробуждали ощущение, будто только что, на время каникул приехав в деревню, мы сошли с поезда в чистом поле: например, контраст света и тени, вечерами, на земле, у ног, в лунном свете. В свете луны можно было углядеть то, чего не приметишь в городе даже зимой; ее лучи расстилались по снегу на бульваре Османа[48], где больше не прибирали дворники, словно по альпийским льдам. Силуэты деревьев, ясны и чисты, отражались на этом снеге золотой голубизны с тонкостью японских гравюр или перспектив Рафаэля; они тянулись по земле у оснований стволов, как в лесу на закате, когда солнце затопляет собой лужайки: лужайки сверкают, а стволы восстают через равные промежутки. Но утонченно, с дивной изысканностью, лужайка, над которой тянулись тени этих деревьев, легкие как души, становилась райским лугом, не зеленым, но ослепительной белизны: в свете луны, лившейся на нефритовый снег, она словно бы была соткана из лепестков груши в цвету. А на площадях божества общественных фонтанов, сжимающие ледяную струю в руке, напоминали статуи из неоднородного вещества, потому что скульптору, чтобы изваять их, пришлось обвенчать бронзу с хрусталем. Этими чудесными ночами все дома были черны. Но иногда весной, не считаясь с предписаниями полиции, особняк-одиночка, либо только этаж особняка, или даже только одно окно на этаже, не скрытое ставнями, совершенно одинокое в непроницаемых сумерках, виднелось будто бы броском чистого света, словно неустойчивое видение. И женщина, которую, подняв глаза выше, разглядишь в золотом сумраке, обретала в этой ночи, где ты потерян, а она заключена, волшебные и смутные очертания восточного призрака. Потом идешь дальше, и уже ничто не мешает однозвучному оздоровительному шарканью в сельской темноте.
Полагаю, что довольно долго я не встречался ни с кем из тех, кто упомянут в нашем повествовании. В 1914‑м, правда, я провел в Париже два месяца, где мельком виделся с г‑ном де Шарлю, а также с Блоком и Сен-Лу, причем с последним два раза. Вторая наша встреча совершенно изгладила не очень-то приятные впечатления, оставленные его тансонвильской неискренностью, о чем я только что рассказал, и я снова признал в нем его былые черты и прекрасные качества. А первый раз мы увиделись после объявления войны, то есть в начале следующей недели (Блок тогда был склонен выказывать самые шовинистические чувства); после того как Блок с нами простился, я не услышал и тени иронии в рассказе Сен-Лу о том, что сам он на службу возвращаться не собирается, и был едва ли не шокирован грубостью его тона.
Сен-Лу вернулся из Бальбека. Позднее мне удалось узнать через третьих лиц, в Бальбеке он обхаживал директора ресторана, но тщетно. Последний был обязан своим положением г‑ну Ниссону Бернару, который оставил ему наследство. Это был тот самый юный слуга, которому дядя моего друга «покровительствовал». Богатство, однако, наставило его в добродетели, и тщетно Сен-Лу пытался его обольстить. Итак, в порядке компенсации, когда добродетельные юноши взрослеют и отдаются страстям, в которых они наконец нашли вкус, покладистые юноши становятся людьми с принципами, и какой-нибудь де Шарлю, слишком поздно доверившийся старым сплетням, нарывается на нелюбезный отпор. Так что всё дело в хронологии.
