Когда я склеивал бумаги (Франсуаза называла их «бумажищами»), они то и дело рвались. В случае чего, разве не помогла бы мне Франсуаза, скрепив их, как заплаты на своих изношенных платьях, или, в ожидании стекольщика (пока я ждал печатника), куски газеты вместо разбитого кухонного стекла? Франсуаза говорила мне, показывая источенные, как дерево, тетради, в которых завелись насекомые: «Вот незадача, всё моль истлила, обидно-то как, и весь краешек страницы съели», и, осмотрев ее, как портной, добавляла: «Кажется, починить ее я не смогу, с ней уже всё кончено. Ах, как жаль, может быть, там были самые лучшие ваши мысли. Как говорят в Комбре, моль разбирается в тканях лучше тряпичника. Она заводится в самых лучших отрезах».
Впрочем, поскольку те или иные образы книги, человеческие и иные, составлены из бесчисленных впечатлений, полученных нами от многих девушек, церквей, сонат, и при этом служат для создания одной сонаты, церкви, девушки, то не выстрою ли я книгу, как Франсуаза тушила говядину, по достоинству оцененную г‑ном де Норпуа, желе которой пестрело отборными кусочками мяса? и я наконец осуществил бы мечты, посещавшие меня во время прогулок на стороне Германтов, казавшиеся мне несбыточными, — как казалось мне невозможным привыкнуть отходить ко сну, не поцеловав маму, или позднее привыкнуть к мысли, что Альбертина любит женщин, — мысли, с которой я в конце концов сжился, не замечая даже ее присутствия, ибо величайшие наши страхи, равно надежды, не превышают наших сил, и в конце концов мы преодолеваем одни и воплощаем другие.
Итак, что касается этого произведения, мое новое понимание Времени говорило мне, что пришла пора за него взяться. Было самое время, но моя тревога, когда я вошел в гостиную и по лицам в гриме понял, сколько мной было утрачено времени, была оправданной; достаточно ли его еще, времени? у духа свои виды, созерцать их позволено недолго. Я жил как художник, взбиравшийся по тропинке над озером, пока завеса скал и деревьев прятала вид на воду. В проеме он видит то, что искал, озеро в целости перед ним, он берется за кисти. Но вот уже наступает ночь, рисовать больше нельзя, и вслед за ней никогда не придет день. И действительно, условие моего произведения, каким я его задумал только что, в библиотеке, заключалось в углублении впечатлений, которых следовало прежде воссоздать памятью. Но и она была изнурена.
Прежде всего, а ведь еще ничего не начато, даже если я рассчитывал (ведь я был не очень стар) на несколько лет впереди, меня тревожило, что мой час мог пробить в любую минуту. Следовало исходить из того, что мне дано тело, — иными словами, я постоянно подвергаюсь двойной опасности, внешней и внутренней. Я говорю так только для удобства выражения. Ибо внутренние болезни, например, кровотечение в мозге, в той же мере принадлежат телу, и потому являются внешними. И оттого, что нам дано тело, дух в большой опасности. О мыслительной жизни человека, конечно, не столько следует говорить как о чудесном совершенстве животного и физического развития, сколько о ее — в пределах организации духовной жизни — рудиментарной неполноценности, как у колонии полипов, как у тела кита и т. д.; дух заключен в крепости тела, скоро ее осадят со всех сторон, и духу придется сдаться.
Но удовольствовавшись разграничением угрожающей духу опасности на два вида и начав с внешнего, я вспомнил, что нередко мне в жизни уже приходилось, в моменты интеллектуального возбуждения, когда какое-то обстоятельство приостанавливало физическую активность, например, когда я покидал в коляске, слегка навеселе, ривбельский ресторан, отправившись в какое-то казино поблизости, очень четко ощущать в себе подлинный объект моей мысли и понимать, что от случайности зависит не только вхождение этого объекта в мою мысль, но и то, что он не будет тотчас уничтожен вместе с телом. Тогда меня это не сильно тревожило. Мое ликование не было ни осмотрительным, ни тревожным. То, что эта радость кончится через секунду и уйдет в небытие, не вызывало во мне волнения. Но теперь напротив; дело в том, что счастье, испытанное мной, шло не от исключительно субъективного напряжения нервов, разобщающего нас с прошедшим, но наоборот, от растяжения моего духа, в котором воссоздавалось, актуализировалось это прошлое, сообщая мне — увы, ненадолго — значение вечности. Я завещал бы последнюю тем, кого обогатит мое сокровище. Конечно, чувства, испытанные мной в библиотеке, которые я пытался укрепить, приносили еще и удовольствие, но в нем не было ничего эгоистического, или, по меньшей мере, эгоизм его был таков (ибо любой плодотворный естественный альтруизм развивается по эгоистическому пути, а неэгоистический альтруизм человека бесплоден, это альтруизм писателя, прерывающего работу ради встречи с несчастным другом, исполнения общественной задачи, написания пропагандистских статей), что приносил пользу другим. Во мне больше не было этого равнодушия, как на пути из Ривбеля, я ощущал себя побегом своей книги, которую я нес в себе, словно нечто драгоценное, хрупкое, доверенное мне, что мне хотелось вручить в целости не в свои, но в чужие руки, ведь она предназначалась для них. Теперь я ощущал себя вестником этого произведения, и поэтому происшествие, в котором я встречу смерть, представлялось мне более ужасным, даже (в той степени, в какой эта работа казалась мне необходимой и долговечной) абсурдным, поскольку оно противоречило моему желанию, порыву мысли, — но было возможным из-за того не менее, поскольку происшествия, вызванные материальными причинами, вполне могут произойти и в то время, когда из-за самых разных желаний, которые они, не ведая того, разрушат, мы желаем избегнуть их всеми силами, как то бывает каждый день в простых жизненных ситуациях — мы не хотим будить спящего друга, но графин, поставленный слишком близко к краю стола, падает и пробуждает его. Я очень хорошо знал, что мой мозг — это рудниковое месторождение, что его драгоценные залежи необъятны и разнообразны. Но есть ли у меня еще время воспользоваться ими? Это мог сделать только я. По двум причинам: с моей смертью пропал бы не только единственной шахтер, способный извлечь эти минералы, но и рудники. Однако сейчас, по пути домой, достаточно столкновения машины, в которую я сяду, с какой-нибудь другой, и мое тело погибнет, а дух, из которого уйдет жизнь, навсегда оставит новые идеи, которые в этот момент, уже не успевая прояснить в книге, он прикроет тоскливо дрожащей плотью, тщетно их заслоняя. Но по странному совпадению, эта обоснованная боязнь опасности родилась во мне в тот момент, когда мысль о смерти стала для меня безразличной. Когда-то мысль, что я больше не буду собой, приводила меня в ужас, и так было в каждой любви, испытанной мною — к Жильберте, к Альбертине, — потому что уже само предположение, что существо, влюбленное в них, когда-нибудь умрет, казалось мне непереносимым, это было каким-то подобием смерти. Но поскольку всё обновляется, эта боязнь естественным образом сменялась доверчивым покоем.
