Какъ мнѣ трудно писать вамъ объ этомъ, дорогая!.. Но, вы вѣрно говорите, и уговоръ — есть уговоръ. Никакой утайки. Я разскажу вамъ, что произошло въ тотъ донь, послѣ котораго я не спалъ всю ночь, а уже вы сами дѣлайте выводъ.
Моимъ имѣніемъ, т. е. собственно усадьбой (вся земля въ арендѣ у крестьянъ) управляетъ старуха Агасья Власьевна, или Власьевна, какъ ее тутъ всѣ зовутъ. Она дочь старшей горничной бабушки, родилась въ домѣ у насъ, въ домѣ и выросла и дожила здѣсь до шестидесяти двухъ лѣтъ; на видъ ей нельзя дать больше пятидесяти, не смотря на какія-то болѣзни, отъ которыхъ она лѣчится необыкновенно пахучей мазью.
Эта Власьевна — полная хозяйка здѣсь, она все помнитъ, все знаетъ и весь день хлопочетъ и заботится о чемъ-нибудь или о комъ-нибудь: о курахъ, о лошадяхъ, о коровахъ, о деревенскихъ ребятишкахъ, о новорожденномъ теленкѣ, обо мнѣ. Все для нея одинаково важно и достойно вниманія.
Ко мнѣ она относится немного покровительственно, хотя и съ почтеніемъ. Она постоянно пытается ввести меня въ хозяйство, втянуть въ свои интересы, но до сихъ поръ это ей не удалось. Я слушаю ее терпѣливо и только и жду, когда она окончить свой нескончаемый докладъ… Слишкомъ долго я жилъ внѣ деревни, слишкомъ много у меня своихъ думъ и интересовъ, чтобы сразу переродиться, жить другой жизнью и волноваться иными волненіями…
Агасья Власьевна входитъ ко мнѣ безъ доклада и говоритъ обо всѣхъ новостяхъ нашей жизни. Теперь я уже привыкъ къ этому, а раньше меня немного раздражало это непрошенное вторженіе въ мои мысли.
На другой день послѣ моего перехода на житье въ большой домъ, утромъ, когда я занимался у себя въ кабинетѣ, вошла Власьевна. Я раньше почувствовалъ запахъ мази, а потомъ уже увидѣлъ ее. Она вошла особенно тихо и смущенно сказала мнѣ:
— Баринъ!.. Хотѣла я вамъ сказать… У насъ тутъ мальчикъ есть, Егорка…
Мнѣ не хотѣлось отрываться отъ работы, и я, не оборачиваясь спросилъ:
— Ну что же?..
Она еще смущеннѣе отвѣтила:
— Дозвольте ему здѣсь, въ домѣ, жить со мной…
— Пожалуйста, Агасья Власьевна, — сказалъ я, довольный тѣмъ, что наша бесѣда такъ скоро можетъ окончиться.
— Онъ сирота… Ему некуда дѣться… — продолжала она.
Я уже принялся за работу.
— Мать умерла въ Москвѣ, въ больницѣ… Куда-жъ теперь мальчику дѣться?
Я молчалъ, потому что уже думалъ о своемъ.
— Въ чужихъ-то людяхъ не больно сладко… Привезли холоднаго, голоднаго, всего изодраннаго… Валенки всѣ провалились…
— Пожалуйста, купите ему все, что нужно, Агасья Власьевна… Сейчасъ же купите… Закажите все, или тамъ… готовое… Нельзя такъ оставлять ребенка… Ему сколько лѣтъ?
— Восемь!
Она проговорила это особенно серьезно, но я опятъ не придалъ ея словамъ никакого значенія и спокойно принялся за работу. Я не слышалъ, какъ Власьевна ушла; она, кажется, еще долго стояла за моей спиной.
Я совсѣмъ и забылъ объ этомъ разговорѣ и очень былъ удивленъ, когда черезъ нѣсколько дней услыхалъ какой-то шумъ въ большой залѣ. Я пошелъ посмотрѣть и увидалъ мальчика. Онъ бѣгалъ передъ кошкой и дразнилъ ее веревочкой, накоторой былъ навязанъ клочокъ бумаги… Онъ такъ испугался, увидя меня, что и я смутился, и не сказалъ ему ни слова. Потомъ не разъ я наталкивался на него, но — чтобы не смущать его — дѣлалъ видъ, что не вижу его.
Власьевна какъ то спросила меня:
— Не мѣшаетъ вамъ, баринъ, Егорка-то?
— Нисколько… Чѣмъ же?
— Да вотъ шумитъ… Бѣгаетъ по комнатамъ…
— Напротивъ, я радъ…
Я сказалъ эта совершенно искренно: домъ громадный, я живу въ спальнѣ и кабинетѣ отца, остальныя комнаты полупустыя, заброшенныя, совсѣмъ мертвыя. Мальчикъ бѣгаетъ по нимъ и домъ оживаетъ.
