Скоро Власьевна опять заговорила объ Егоркѣ. Она пришла ко мнѣ въ кабинетъ, долго шарила что-то, ходила по комнатѣ точно искала чего-то. Я уже привыкъ къ этому, я, знаю, что ей кажется, будто я скучаю въ моемъ одиночествѣ, и она старается развлечь меня.
— Баринъ! — сказала она. — Егоркѣ учиться страсть какъ хочется…
— Отлично!.. Пусть ходитъ въ школу…
— Въ какую?
— Въ нашу… Вѣдь у надъ на селѣ есть шкода.
— Ну какая эта школа! Придетъ батюшка — ладно, а не придетъ — такъ и нѣтъ урока… Баловство одно…
— Такъ вы хотите отдать его куда-нибудь?
— Куда жъ его отдашь, сироту?
Я не понималъ, чего она хочетъ отъ меня.
— Вамъ, конечно, некогда, скучно… Такъ вы хоть книжечекъ какихъ-нибудь… Онъ читать знаетъ вполнѣ… Только уму-разуму его учить надо.
Я пообѣщалъ ей выписать книжки изъ Петербурга и забылъ…
Разъ она привела мальчика ко мнѣ въ кабинетъ достать изъ-подъ комода закатившуюся монету. Я дописывалъ главу, мнѣ не хотѣлось отрываться отъ работы, и я съ нетерпѣніемъ ждалъ, когда они оба уйдутъ изъ моей комнаты.
Въ тотъ день, о которомъ я писалъ вамъ, Власьевна пришла ко мнѣ въ комнату очень взволнованная и торжественная.
— У насъ Егорка боленъ…
— Что съ нимъ?
— Взгляните сами, баринъ… Горитъ какъ въ огнѣ….
Я ничего не понимаю въ медицинѣ и не считаю себя въ правѣ давать совѣты, особенно въ дѣтскихъ болѣзняхъ.
— Пошлите скорѣе за докторомъ.
— Да вы сами то посмотрите… Спитъ онъ — не спитъ, а лопочетъ что-то нескладное.
У мальчика, дѣйствительно, оказался сильный жаръ: онъ былъ безъ сознанія и бредилъ громко и страшно. Я распорядился, чтобы скорѣе привезли доктора.
И вотъ, пока мы съ Власьевной ждали этого доктора, я и узналъ то, что такъ перевернуло всего меня.
— Чей онъ? — спросилъ я, чтобы показать участіе къ печали старухи.
— Насти, — строго отвѣтила Власьевна и пытливо посмотрѣла на меня.
Мнѣ этотъ взглядъ не понравился. Вы знаете, какъ я не люблю недомолвокъ и подозрѣній. Я сразу и не сообразилъ, что она говорить.
— Какой Насти?
— А при покойницѣ то мамашѣ вашей въ дѣвушкахъ служила… Настя! Неужто забыли?
И она опять такъ посмотрѣла на меня, что мнѣ стало тревожно.
Власьевна закашлялась и вышла изъ комнаты.
Настя? Да, — была Настя! Я едва вспомнилъ… Этому прошло лѣтъ девять… Все лѣто ко мнѣ ходила втихомолку Ариша, дочь мельника, красивая и бойкая дѣвушка… Эту я помню хорошо… Осенью она уѣхала куда-то; я остался съ больной матерью; за ней ухаживала блѣдная, худенькая дѣвущиа… Я ее и не замѣчалъ все лѣто… А тутъ — длинные осенніе вечера, нескончаемый дождь, жалобы матери на жизнь, на болѣзнь, на дѣтей… Старая, постоянно въ мелкихъ хлопотахъ, бабушка… Я совсѣмъ не помню Настю среди всего этого, не помню не только счастья, но и малѣйшей радости… Просто была скука…
Впрочемъ — развѣ можно писать объ этомъ послѣ «Воскресенья»? Тоже самое съ небольшими варіаціями. Тоже, что можетъ быть, пережили почти всѣ мы, въ той или иной формѣ…
Когда я черезъ годъ или два пріѣхалъ въ Турьи Горы, мнѣ кто-то сказалъ, что Настя служитъ горничной въ Москвѣ… Меня это не удивило, мать была такъ раздражительна, что мѣняла горничныхъ чуть не каждый мѣсяцъ.
Едва ли я потомъ вспоминалъ о Настѣ… И теперь она не сразу пришла мнѣ на память… Но вдругъ мальчикъ повернулся ко мнѣ и странно посмотрѣлъ на меня… И мнѣ сразу ясно вспомнились черные, живые глазки и приподнятыя брови… Вспомнились почему то особенно ея грубыя, жесткія руки…
Когда Власьевна вернулась, я спросилъ ее:
— Сколько лѣтъ Егоркѣ?
— Съ Петрова дня пошелъ девятый…
Я весь вечеръ мѣста себѣ не находилъ… хотѣлось все забыть, не знать, не существовать… Когда принесли почту и я увидалъ вашъ конвертъ — я уже зналъ, что въ немъ кроется для меня… И я не ошибся…
Вотъ отчего я, можетъ быть, слишкомъ рѣзко написалъ вамъ, слишкомъ грубо говорилъ о людяхъ близкихъ вамъ и читалъ непрошенныя наставленія. И какъ смѣю я морализировать, когда у меня самого въ жизни такъ много грязи? И не смыть ее ничѣмъ.
С. Р.
