—, и вот он пришел, день рождения, и ты садишься в белом платье за рояль и целый день перебираешь аккорды — ты подбираешь их, примеряешь под свои чувства, под тот оркестр, что звучит в тебе и в котором нет фальшивых нот, где сплошной конссонанс, подгоняешь по октавам выше, ниже, и с каждым разом диссонанса в твоих живых звуках всё меньше и меньше, и это тебя ободряет, придает силы, ты становишься всё смелее и смелее, ты прямо воспаряешь, — а мама в это время сидит, замерев, прижав платок к глазам, в соседней комнате, и боится кашлянуть; она слушает тебя с благоговением, и ей не верится, что когда-то она, она, совсем простая женщина, родила, произвела на свет это чудо. И вдруг у дочери всё стихает…
Мать полчаса не решается войти. Врачи скажут потом, что именно эта задержка девочку и убила; а еще — слишком большая доза опия.
А я не верю, слышишь, не верю в твою смерть. Просто тебя перенесло в какой-то другой, неизвестный нам мир, туда, где нет земной юдоли, где вечное блаженство. Ты не умерла, ты преобразилась — иначе с кем же я общался? С кем же я тогда?..
Твоя мама кончила играть и страдальчески спросила меня: может, ошибся? Нет, сказал я, после этого сочинения, теперь уж точно — нет. Тогда она показала мне несколько фотографий, на которых были сняты девушки и на каждой я угадал тебя и указал, ткнув пальцем, и на одной карточке ты была в знакомом белом платье с рюшечками по плечам. «В этом платье я ее вчера видал.» — «В этом платье мы ее похоронили три месяца назад», — сказала женщина и заплакала. А когда я уже выходил, она поцеловала меня, перекрестила неумело, совсем как моя мать, и сказала: «Спасибо вам, что вы ее так любите…» Сказала тоном, которым разговаривают обычно с больными. Похоже, она приняла меня за сумасшедшего. Бедная женщина — она так и не смогла поверить в воскресение собственной дочери, — бескрылая птица…
Я вышел от нее, не помня себя. Был уже вечер. Зеленоватый месяц плыл, то и дело ныряя в лохматые тучи, кутался в них, словно зябнущий старик в тулуп. Я шел по шумной улице, машины то и дело проносились мимо, обдавая гарью, а в ушах всё звучала и звучала мелодия, сочиненная тобой, она звала меня, она манила — куда, Бог весть; она влекла, наполняя меня неземным огнем, и вдруг где-то далеко-далеко, в уголке сознания, появляется твой голос, он все более и более крепнет, он всё отчетливее и четче звучит, — ты рассказываешь историю про то, как во Франции жили двое влюбленных: она была аристократка, а он — бедный журналист; ее насильно выдали за банкира; через два года она зачахла от тоски и тихо скончалась; муж похоронил ее в имении отца; когда до Парижа дошла скорбная весть, несчастный влюбленный отправился на могилу, чтобы взглянуть в последний раз и отрезать локон волос…
Где есть смерть, там бывает и воскрешение. Я знаю, знаю теперь, что делать. Я всё понял, мне открылось…
И вот мчусь в троллейбусе, похоже, последнем — он пуст, лишь какой-то тип явно уголовного вида пьяно болтает шишковатой ублюдочной головой у окна, — мчусь, мелькают кварталы, фонари и перекрестки, везде нам зеленый свет, — мчусь, и мысленно подгоняю, подгоняю водителя, скорее, друг, скорее, боюсь не успеть, задыхаюсь, мне не хватает воздуха, боюсь, не хватит жизни, чтобы осуществить задуманное, — я мчусь в гулком вагоне, и меня распирает твоя музыка, твоя последняя мелодия, твой крик, она живет, пульсируя, вибрируя, во мне, а еще во мне звучит, звенит твой голос, он присутствует в каждой клеточке моего податливого, покорного твоей воле тела.
…«Среди ночи влюбленный пришел на кладбище, раскопал могилу и снял крышку гроба; и только он протянул руку с ножницами, чтобы срезать локон, покойница открыла глаза и села на своем ложе…»
Троллейбус остановился. Конечная остановка — объявил водитель с явным грузинским акцентом и выглянул из кабины, — кладбище! О, Боже, как он похож на того рыжего парня, которого… который пришел в дом тети Мани, приютившей меня, пришел с автоматом и стал рыться в ее сундуке; я бы не тронул его, несмотря на причитания тети Мани, если б он не сказал, что все русские… Я вышел вместе с уголовником. В руках сжимал лопату, обернутую тряпкой.
