К.К. Я не хотел ни подводить черты, ни начинать чего-то нового. Так случайно сложилось.
ИНТ. Как хорошо, что вы так говорите, очень бы не хотелось, чтобы вы подводили какую-то черту.
К.К. У меня не было никакой задней мысли, ни малейшего намерения, ни малейшего желания или претензии, чтобы что-то значило то, чего не значит. Что есть – то и есть. Конечно, всегда остается какая-то возможность разночтения, но она невелика. А высокие слова, какие ни используй, обязательно кто-то скажет “нет, ничего подобного”.
ИНТ. Возвращаясь к разговору о том, кто выше нас: верите ли вы в бога, или только в самого себя, или, может быть, в других, в какую-нибудь идею, цель, судьбу, удачу, во что-нибудь? Есть ли у вас какая-то фундаментальная концепция?
К.К. Вряд ли. Трудно сказать. Думаю, все это существует вместе, в постоянно меняющихся, текучих соотношениях. И если жизнь интересна, то именно потому, что эти соотношения все время меняются: нам то кажется, что все определяет судьба, то что люди вокруг нас, то что обстоятельства, в которых оказываемся, то что кто-то направляет нашу судьбу, то мы замечаем какие-то совпадения и пытаемся их понять. Все устроено изменчиво, сложно, похоже на затейливый узор, нити которого то исчезают, то снова становятся видны.
ИНТ. Вы перестали снимать документальное кино и взялись за игровое потому, что там ответственность меньше – то есть последствия документальных фильмов более непосредственны?
К.К. Проблема работы в документальном кино не в том, что запечатлеваешь действительность, а в том, что влияешь на нее. В документальном кино эта ответственность очень конкретна. Если у вас камера, вы – особенно в той политической ситуации, которая была, – в очень серьезной степени отвечаете за людей, на которых направляете объектив. Я не хотел, я хотел этого избежать. А кроме того, все, что кажется мне самым важным, самым интересным в жизни – все это вещи слишком интимные, чтобы их снимать. Этого снимать нельзя. Во всяком случае, я твердо убежден, что не имею права. Так что логика простая. Я больше не мог делать документальное кино, потому что пришел к выводу, что не могу направить камеру на то, что представляется мне действительно важным. Даже если камера будет под рукой – я не включу ее. Несколько раз включал и снял поразительные моменты, но у меня всегда было чувство, что это нельзя снимать. Так что я оставил документальное кино. Начал снимать игровое: решил, что в смысле ответственности это гораздо более простое дело, потому что ведь что я делаю? Я нанимаю актеров. Играть – их призвание, они профессионалы, они отдаются ему всей душой, даже больше, чем требует профессия. И много лет я снимал игровые фильмы, пока однажды не обнаружил, что совершенно устранился из нормальной жизни, в которой завтрашний день зависит от сегодняшнего, потому что люди будут судить нас по сегодняшним поступкам. В сущности, предпочел комфортное существование, где все выдумано, где все сочинил я сам или вместе с друзьями сценаристами; мы все придумали, и значение имеет только то, что мы придумали. Конечно, приходится решать множество проблем, тратить огромные деньги, принимать трудные решения, но все эти деньги и все эти решения касаются чего-то вымышленного: ненастоящей жизни. Это ненастоящий мир, то есть совершенно нереальный; это мир сильных чувств, но все эти чувства – ненастоящие. Они все выдуманные. И я стал чувствовать, что участвую в каком-то мошенничестве, что я впал в полнейший кретинизм, что живу ненастоящей жизнью.
ИНТ. Разве у вас не было ощущения собственной силы? Вы создавали новые миры…
К.К. Да-да. Вопрос в том, нравилось мне это или нет. Все казалось мне простым и естественным. Сначала я думал, это просто работа – потом вернется нормальная жизнь. Или что это просто на три месяца, потом снова пойдет настоящая жизнь. А оказалось, я попал в ловушку и двигаюсь по спирали, сам не понимая, как это случилось – по правде говоря, вероятно, из-за моих амбиций, – двигаюсь по спирали, работая круглые сутки; а потом внезапно я понял – потребовалось много времени, но случилось это внезапно, – что у меня больше нет нормальной жизни.
