ИНТ. Когда вы смотрите свои фильмы – удается ли вам держать дистанцию?
К.К. Знаете, я не уверен, что смотрю свои фильмы. То есть я смотрю их сотни раз до того, как закончу, но потом – никогда. Разве что по необходимости. Например, на фестивалях, где требуется присутствие автора. Таких фестивалей в мире три. Ровно три. Я принимал в них участие, но это было всегда сразу, через месяц или два после окончания производства. Есть режиссеры, которые до последней секунды мечутся по кинотеатрам и вырезают кадры. Конечно, я помогаю фильму, как могу. Путешествую, участвую в продвижении картины, даю интервью всюду, где необходимо. Но в какой-то момент и это заканчивается.
ИНТ. Читаете ли вы рецензии, забавляют ли вас какие-то оценки, какие-то ошибки в интерпретациях?
К.К. Чтение – нормальное дело. Я читаю. Я не знаю языков, поэтому очень редко читаю иностранные рецензии.
ИНТ. Вы не боитесь критики?
К.К. Боюсь, – кто не боится? Я боюсь быть непонятым, но больше всего боюсь того, что на самом деле страшит режиссеров – что публика не примет фильм. Критиков я не боюсь, я боюсь зрителей. Критики в какой-то степени являются выразителями того, что думает публика, но только в какой-то степени.
ИНТ. Говорят, критиками становятся те, кто хотел стать режиссерами, сценаристами, но не получилось.
К.К. Знаете, это не всегда так. Это не всегда справедливо. Конечно, так говорят. Но это необязательно верно. Думаю, многие критики – просто люди с аналитическим складом ума. Удовольствие от анализа, удовольствие от того, что приходишь к каким-то выводам, очень легко понять. Так что для них эта профессия – сознательный выбор, любимое дело. Поэтому я вовсе не считаю их дураками или идиотами. Думаю, очень часто их мнение не совпадает с мнением аудитории. Поэтому настоящая драма режиссера – не когда критика не принимает, а когда отвергает публика. Если кто-то говорит вам, что это не так, он врет.
ИНТ. Вы готовы рассказывать в своих фильмах о том, что вызывает у вас страх и боль?
К.К. Об этом я обычно и рассказываю.
ИНТ. Как вам хватает сил – или это не требует усилий?
К.К. Это дело требует огромных усилий. И это одна из трудностей этой профессии, помимо прочих.
ИНТ. Не могли бы вы сравнить условия работы в Польше и во Франции?
К.К. Разница не слишком велика. Во Франции я начал работать, когда коммунизм почти уже закончился. Тогда я ощутил отличия. Принципиальная разница была том, что во Франции если актер подписывает договор на участие в фильме, то он занят только на этих съемках и больше нигде.
ИНТ. И в театре?
К.К. Никакого театра, ничего. Конечно, я мог человека отпустить, если ему надо было что-то сделать, куда-то сходить, это не проблема. Но если у актера съемки – значит, только съемки и больше ничего. В Польше у актера утром репетиция, вечером запись на радио, потом спектакль, а потом еще кабаре. Мы должны успеть привезти его на площадку на два часа днем. Во Франции это исключено. Актеры находились на съемочной площадке с семи утра до полуночи, а если нужно, то и до семи утра следующего дня, и не могло быть и речи о каких-то других делах. Позже, когда я снимал Збышека Замаховского и Януша Гайоша в “Белом”, они тоже не имели права делать что-то еще. Французскому актеру финансовые условия позволяют во время съемок не заниматься ничем, кроме съемок. Он получает достаточно. Ведь откуда взялась эта польская привычка? – исключительно из необходимости как-то сводить концы с концами, правда? Чтобы заработать на хлеб с маслом или с ветчиной, на приличную машину или квартиру, неважно, – приходилось хвататься за любую работу. Когда я приехал в Польшу снимать “Белый”, у меня были такие же условия, как во Франции. Лучше техника, лучше организация, но нет нашей гибкости. Если что-то стоит в расписании – дело должно быть сделано. Но часто по разным причинам сделано быть не может. Погода неподходящая, кто-то заболел или что-то неожиданно случилось и надо что-то срочно поменять. Вот тут мы, которые вообще-то хуже организованы и привычны к кавардаку, оказываемся способны перестроиться быстрее, лучше и толковее. У французов все организовано великолепно, все спланировано до мелочей; например, меня могут спросить, не возражаю ли я, если в конце сентября обеденный перерыв перенесут с часу на половину второго. “Отлично, так и запишем …”
