Был у него друг, Войта Пехар, сын врановского бедняка, много старше Матоуша. Он учился в Праге и был уже в философии[4]. Мать Войты, а за ней и все говорили, что он «учится на священника». Однако не верилось, чтоб из этого «яичка» мог вылупиться святой отец. По его упрямому виду можно было судить, что проповеди ему не по душе и что законам он подчиняется неохотно. Войта был неуклюжим деревенским парнем. Он противился всем школьным правилам, для учителей был бельмом на глазу; однако способности у него были исключительные, и учителя должны были ставить ему хорошие отметки. Мысли Войты были за тысячу миль от мечты матери. На черную рясу он не мог смотреть без отвращения, но дома скрывал это. Войта читал много и внимательно, больше всего по истории. Много думал и привозил с собой на каникулы не только кипы запрещенных книг, но и новые мысли. И книгами и своими мыслями он делился с Матоушем. Летом они уходили далеко в лес и там погружались в чтение книг об еретиках, о Гусе, о Коменском, о чешских братьях, о революционерах, о волнующих мировых событиях. И обычно их беседы заканчивались словами Войты: «В мире готовится что-то великое».
Матоуш тайно ходил в Либштат или в Кржижлицы слушать проповеди протестантских пасторов. Порой он все-таки пел на хорах, но пел «только так», чтоб не огорчать свою набожную мать.
Начало августа. В садах краснеют яблоки, певчие птицы уже улетели или умолкли; зато в полях поют жнецы, убирающие зрелые хлеба. Амбары наполняются. Урожай — это победное окончание годовой работы, конец страхам, венец многих, но робких надежд. В деревнях весело. Грустно только в хате матери Пехара.
Субботний день. Солнце стоит еще высоко. Муж работает в поле; жена Барбора, задумчивая и печальная, сидит в горнице с сестрой, которая пришла ее проведать и утешить.
— У тебя тут душно… Я открою окно… Так… Ведь на дворе тепло… Я думала, что застану тебя в постели, а ты уже, слава богу, поднялась… Только побледнела немного.
— Слегла я не во-время, в страду, когда так много работы. Фельдшер принес мне порошки, после них стало полегче… Но я уже не поправлюсь… Это меня малый довел!
— Ты не должна принимать так близко к сердцу слова Войтеха.
— Как мне, Каролина, не огорчаться! Я работала на него не покладая рук целых восемь лет и радовалась: кончит сын учиться, станет священником. Из-за него мы и хату заложили. А теперь — восемь лет проучился и не хочет идти в семинарию.
— Ты наверное знаешь?
— Мы часто писали ему об этом, а он каждый раз отвечал нам, что ему неохота идти в семинарию, но он еще подумает. Я все время надеялась, что святой дух осенит его и наставит на путь истинный. А неделю назад он написал нам, что не будет священником. От этого я и захворала.
— Все обернется хорошо, приедет домой, уговоришь его… А где он сейчас?
— Он должен был на этих днях вернуться из Праги на каникулы, но бог знает где запропал… Слышишь? Господи, боже мой, не умер ли кто в деревне?
Сестра через открытое окно посмотрела на улицу.
— Нет, — ответила она, — это не похоронный звон… Никто не умер… Там взбирается на горку войковекий священник. Видно, идет от Кикала. Он, говорят, ходит в гости к Рузе, а старый Бельда в честь него звонит.
Барбора, услыхав об этом, принялась плакать.
— Что с тобой?.. Тебе хуже стало?
— Мне это — словно нож острый в сердце… Гляди, где бы ни показался священник, всюду ему почет… На процессии почет; в обедню — пение и музыка; при выносе божьего тела над ним раскрывают балдахин, словно небо, с шелковыми кистями, на позолоченных шестах… в городе этот балдахин носят только бургомистр и знатные люди… А наш сын будет недоучкой. Ах, если бы ты только знала, каково мне видеть это!
По лицу матери текли слезы. Церковный звон очаровал ее, он напомнил ей о власти священника, о его величии. Напрасно утешала ее сестра.
Сумерки уже заглядывали в окна, а мать все еще не могла выплакать горя, изгнать его из сердца вздохами. Отец Пехар уже к этому времени свез хлеб в амбар. Покончив с работой, он сперва глубоко вздохнул, потом взял трубку, которую пришлось до конца работы спрятать, чтобы не подпалить снопы, набил ее, закурил и вошел в избу.
