— Как станешь священником, сможешь взять Тончу в кухарки. Она подождет.
На западе догорала красная полоса заката. Войта один бродил по холмам; он устал, был мрачен и задумчив. Опустив голову, он горестно вздыхал про себя: «Словно связали меня… Что ж я, несчастный, наделал!»
Но в такие тяжелые минуты лукавый чертенок, которого человек, сам того не зная, носит в себе, высовывает голову, звеня шутовскими бубенцами. Позвенел этот чертенок и Войте, повторяя теткины слова: «Когда будешь священником, сможешь взять Тончу в кухарки. Она подождет».
Войтех усмехнулся и пошел дальше.
— Войтех!
— Матоуш!
Они встретились на дороге. Сапожник возвращался из лесу, где гулял в сумерках после работы.
— Ну как? — спросил он товарища. — Станешь дармоедом?
— Ты не смейся, а пожалей.
Войтех рассказал, что случилось.
— Ты не должен был это обещать.
— На меня так насели, что я был сбит с толку и не мог устоять.
— Так, значит, конец нашим встречам, конец чтению запрещенных книг!
— Нет, не конец.
— Привез?
— Много привез.
— Когда будем читать?
— Завтра после обеда, на Гавловой просеке.
Когда они разошлись, месяц давно уже спрятался, в лесу кричали совы. На другой день, в воскресенье, они встретились в гуще ельника.
— И я, — сказал Матоуш, — принес кое-что.
— Что?
— Протестантские книги евангелистов, напечатанные в Прусской Силезии. Их тайно провез через границу староста Кольда, возвращаясь из Загани с льняным семенем; а дал их мне его сын Винца.
— Это ты прочти один. У меня есть нечто другое, что непосредственно касается нашей жизни. Над нами нависла черная туча, из которой когда-нибудь засверкает молния и ударит гром.
Войта, вынув из кармана книгу, показал ее другу.
— Я по-немецки не понимаю.
— Эта книга о Томасе Море.
— Кто это?
— Англичанин. Больше трехсот лет назад он написал по-латыни сочинение, известное теперь всему миру; о нем пишут на всех языках, кроме нашего. Там рассказывается об одном острове, где люди живут не так, как мы: мудрее и счастливей. В той стране нет господ, как у нас, там все люди равны и сообща ведут хозяйство. Там нет ни голода, ни нужды, все трудятся не для себя, а для всех. Деньги там не нужны, каждый получает все даром: просто идет на рынок и все, что ему нужно, уносит домой, а сам бесплатно трудится для общества.
— А что, если кому-нибудь захочется взять побольше?
— Там нет таких. Ни у кого не возникает желания хвастаться перед другими лишними вещами. Никто не боится нужды в старости или в дни болезни. Ведь жадным и хищным человека делает страх перед нуждой.
— А где этот остров?
— В двух местах: здесь и тут. — Войта показал одной рукой на левую сторону груди, другой — на голову. — В голове и сердце.
— Я тебя не понимаю.
— Писатель Мор, которого жестокий король потом казнил, назвал это государство «Утопией» — местом, которого нет на свете. К этому поэтическому острову в океане истории, среди грозных бурь и страданий, плывут пока только наши чувства в союзе с нашим разумом, который говорит нам о том, что человечеству не будет лучше, пока эта земля обетованная не станет действительностью.
Матоуш вскочил, как ужаленный, и ликующе воскликнул:
— Я буду шить даром обувь, а все необходимое мне даром даст общество. Прекрасной станет жизнь на свете: без страха, без заботы о завтрашнем дне.
— Ты хотел бы работать сапожником на этом острове?
— Да. Я люблю свое дело.
Они долго говорили о той стране, где все общее. Воздушные замки вздымались к облакам. Друзья поднимались по радужным ступенькам и смотрели сверху вниз на подлый и фальшивый мир, полный жалоб, слез, бедности, полный несправедливости, притеснений, мир преступлений, злодеяний. Матоуш увидел оттуда лесников с ружьями, стражников с колючими усами, скамьи с розгами, чисто выбритых францев из замков, господ в колясках с лакеями, богачей — одним словом, всю эту злую свору, отнявшую у него много радостей в жизни. Он спустился к ненавистной нечисти и сказал:
«В новом обществе я бы всех этих… перестрелял», — хотел он крикнуть, но сам испугался этой мысли и только произнес:
— Всех этих я бы посадил в тюрьму.
Матоуш назвал по именам всех своих врагов я услышал в ответ:
