бойкой и игривой пьесе блеснула О.Н.Андровская. В этом же году МХАТ 2-й поставил
„Двор" по одноименной повести Анны Караваевой. Я не видела этого спектакля. М.А. был
один. Вернувшись, он очень забавно показывал в лицах, как парень-герой говорил: „Вот
возьму-ка я зубную щетку, да как поеду я на периферию..." Конечно, это выдумка. Вряд ли
такое могло произноситься со сцены. Рассказывал, как на заднем плане доили корову, а
на переднем колыхались гипертрофированные подсолнухи. Сочинял, но занимательно.
Наряду с пьесами проблемными в те годы зачастую газета врывалась в театр. В
этом смысле особенно характерна постановка у вахтанговцев пьесы Юрия Слезкина
„Путина" (1931 г.). Уж не помню, по какому поводу, но год был карточный.
Когда открылся основной занавес и на темной сети в разных позах застыли судаки
(а в этот день как раз по карточкам выдавали судаков), в театре раздался тихий стон
(оформление Н.П.Акимова).
На сцене бригада чистила рыбу. И так все три — или
127
сколько их там было — действия.
Летом 1930 г. мы с М.А. ходили в Экспериментальный театр (б. Зимина) слушать
оперу А.А.Спендиарова „Алмаст".
Заглавную роль исполняла Мария Максакова, Надир-шаха — Александр Пирогов.
Это фундаментальное и красивое музыкальное произведение заканчивается трагическим
моментом: Алмаст, во имя честолюбия предавшую свой армянский народ, открыв ворота
крепости персидским завоевателям, ведут на казнь.
Когда в декаду армянского искусства Ереванский театр оперы и балета имени
А.Спендиарова в октябре 1969 г. в Москве показал „Алмаст", я не узнала финала. Под
веселую музыку сцену заполнили молодые девы в старинных доспехах — это
олицетворение воинственных победивших армянских женщин-патриоток, введенных в
спектакль в противовес предательнице Алмаст.
Александр Спендиаров такого никогда не писал.
Что это творится с театрами?
Помнится, у меня как-то был грипп с высокой температурой. Когда я встала с
постели, М.А. предложил мне пойти с ним к вахтанговцам на спектакль „Пятый горизонт"
(1932 г., пьеса Маркиша). Я не знала, что это разработка угольных пластов называется
горизонтом. Я вообразила, что „пятый горизонт" — это психологически-философская
тема. На сцене было жутко темно. Стоял, блестя кожаным костюмом — мне показалось,
что с него стекает вода, — артист Глазунов в каком-то шлеме. Голова моя мутилась
после жара, и я, приваливаясь к плечу М.А., спросила:
— Мака, это водолаз?
— Поезжай-ка ты лучше домой, — сказал он и повел меня к вешалке одеваться.
За ним шел симпатичный писатель „малых форм", связанный с вахтанговским театром,
который шепнул:
— Это не я написал...
Не помню, к сожалению, названия пьесы, шедшей в Камерном театре. По сцене
крались лохматые и страшные мужики (кулаки! — сказали мы), причем крались особенно,
по-таировски, все время профилем к публике —
128
70
как изображались египетские фрески. Потом появился мужчина интеллигентного
вида в хорошо сшитом костюме, в галстуке, в крагах, гладко причесанный (артист Феин), и
мы оба воскликнули: „Вредитель!". И не ошиблись. Такие стандартные типажи нередко
переходили в те годы из пьесы в пьесу.
Конечно, бывали и интересные спектакли: „Дело", „Эрик XIV", „Сверчок на печи" с
таким асом театрального искусства, каким был Михаил Чехов (МХАТ 2-й).
По изяществу и сыгранности на долгие годы запомнилось „У врат царства"
Гамсуна в МХАТе с Качаловым-Карено, К.Еланской-Элина, Б.Н.Ливановым-Бондезен.
У нас существовала своя терминология. О спектаклях парадных, когда все
стараются сделать их занимательными, красочными, много шумят и суетятся, но зрелище
остается где-то в основе своей скучноватым, мы говорили „скучно-весело" (Лопе де Вега,
иногда Шекспир).
Когда наталкивались на что-нибудь безнадежно устаревшее, старомодное да и
комичное к тому же, М.А. называл это „вальс с фигурами". И вот почему. Однажды один
