„Дайте писателю возможность писать. Объявив ему гражданскую смерть, вы
толкаете его на самую крайнюю меру."
Вспомним хронику событий:
в 1925 году кончил самоубийством поэт Сергей Есенин;
в 1926 году — писатель Андрей Соболь;
в апреле 1930 года, когда обращение Булгакова, посланное в конце марта, было
уже в руках Сталина, застрелился Владимир Маяковский. Ведь не хорошо получилось бы,
если бы в том же году наложил на себя руки Михаил Булгаков?
Вообще восстановлению истины и прекращению появления подобных „эссе" очень
помог бы архив Сталина, который, я уверена, сохранился в полном порядке.
„Письмо", ныне ходящее по рукам, — это довольно развязная компиляция истины
и вымысла, наглядный пример недопустимого смешения исторической правды. Можно ли
представить себе, что умный человек, долго обдумывающий свой шаг, обращаясь к
„грозному духу", говорит следующее:
„Обо мне писали как о „литературном уборщике", подбирающем объедки после
того, как „наблевала дюжина гостей"."
Нужно быть ненормальным, чтобы процитировать такое в обращении к
правительству, а М.А. был вполне нормален, умен и хорошо воспитан... Однажды,
совершенно неожиданно, раздался телефонный звонок. Звонил из Центрального
Комитета партии секретарь Сталина Товстуха. К телефону подошла я и позвала М.А., а
сама занялась
99
домашними делами. М.А. взял трубку и вскоре так громко и нервно крикнул
„Любаша!", что я опрометью бросилась к телефону (у нас были отводные от аппарата
наушники).
На проводе был Сталин. Он говорил глуховатым голосом, с явным грузинским
акцентом и себя называл в третьем лице. „Сталин получил, Сталин прочел..." („Уже и сам
себя нередко, / Он в третьем называл лице." А.Твардовский, За далью даль, „Правда", 29
апреля 1960 г.). Он предложил Булгакову:
— Может быть, вы хотите уехать за границу?
(Незадолго перед этим по просьбе Горького был выпущен за границу писатель
Евгений Замятин с женой). Но М.А. предпочел остаться в Союзе.
Прямым результатом беседы со Сталиным было назначение М.А.Булгакова на
работу в Театр рабочей молодежи, сокращенно ТРАМ.
Вскоре после этого у нас на Пироговской появились двое молодых людей. Один
высокомерный — Федор Кнорре, другой держался лучше — Николай Крючков. ТРАМ —
не Художественный театр, куда жаждал попасть М.А., но капризничать не приходилось.
Трамовцы уезжали в Крым и пригласили Булгакова с собой. Он поехал.
15 июля 1930 г. Утро. Под Курском.
Ну, Любаня, можешь радоваться. Я уехал! Ты скучаешь без меня, конечно? Кстати:
из Ленинграда должна быть телеграмма из театра. Телеграфируй мне коротко, что
предлагает мне театр. Адрес свой я буду знать, по-видимому, в Севастополе. Душка,
зайди к портному. Вскрывай всю корреспонденцию. Твой.
Бурная энергия трамовцев гоняла их по поезду, и они принесли известие, что в
мягком вагоне есть место. В Серпухове я доплатил и перешел.
54
В Серпухове в буфете не было ни одной капли никакой жидкости. Представляете
себе трамовцев с гитарой, без подушек, без чайников, без воды, на деревянных лавках? К
утру трупики, надо полагать. Я устроил свое хозяйство на верхней полке. С отвращением
любуюсь пейзажами. Солнце. Гуси.
100
16 июля 1930 г. Под Симферополем. Утро.
Дорогая Любаня! Здесь яркое солнце. Крым такой же противненький, как и был.
Трамовцы бодры как огурчики. На станциях в буфетах кой-что попадается, но большею
частью пустовато. Бабы к поездам на юге выносят огурцы, вишни, яйца, булки, лук,
молоко. Поезд опаздывает. В Харькове видел Оленьку (очень мила, принесла мне
папирос), Федю, Комиссарова и Лесли. Вышли к поезду. Целую! Как Бутон?
Пожалуйста, ангел, сходи к Бычкову-портному, чтобы поберег костюм мой. Буду
мерить по приезде. Если будет телеграмма из театра в Ленинграде — телеграфируй. М.
17 июля 1930 г. Крым. Мисхор. Пансионат „Магнолия".
Дорогая Любинька, устроился хорошо. Погода неописуемо хороша. Я очень
