— Я не против. Только ты мне справь все новое и чтобы мне не пришлось больше
никогда работать, — сказала я.
— Ну, это тебе за Рябушинского выходить надо, — возразил Агеич...
Теперь мне все стало ясно. Все-таки она вышла за Агеича. Много раз после
прибегала она ко мне за утешением. Несколько раз прорывался к нам и пьяный Агеич.
Алкоголь настраивал его на божественное: во хмелю он вспоминал, что в юности пел в
церковном хоре, и начинал петь псалмы. Выпроводить его в таком случае было очень
трудно.
— Богиня, вы только послушайте... — И начинал свои песнопения...
Устроились мы уютно. На окнах повесили старинные шерстяные, так называемые
„турецкие" шали. Конечно, в столовой, она же гостиная, стоит ненавистный гардероб. Он
настолько же некрасив, насколько полезен, но девать его некуда. Кроме
непосредственной пользы нам, им пользуется кошка Мука: когда ей оставляют одного
котенка, мы ставим на гардероб решето и кошка одним махом взлетает к своему детищу.
Это ее жилище называется „Соловки".
Кошку Муку М.А. на руки никогда не брал — был слишком брезглив, но на свой
письменный стол допускал, подкладывая под нее бумажку. Исключение делал перед
родами: кошка приходила к нему, и он ее массировал.
Кабинет — царство Михаила Афанасьевича. Письменный стол (бессменный
„боевой товарищ" в течение восьми с половиной лет) повернут торцом к окну. За ним, у
стены, книжные полки, выкрашенные темно-коричневой краской. И книги: собрания
русских классиков — Пушкин, Лермонтов, Некрасов, обожаемый Гоголь, Лев Толстой,
Алексей Константинович Толстой, Достоевский, Салтыков--Щедрин, Тургенев, Лесков,
Гончаров, Чехов. Были, конеч-
70
но, и другие русские писатели, но просто сейчас не припомню всех. Две
энциклопедии — Брокгауза-Эфрона и Большая Советская под редакцией О.Ю.Шмидта,
36
первый том которой вышел в 1926 году, а восьмой, где так небрежно написано о
творчестве М.А.Булгакова и так неправдиво освещена его биография, — в 1927 году.
Книги — его слабость. На одной из полок — предупреждение: „Просьба книг не
брать"...
Мольер, Анатоль Франс, Золя, Стендаль, Гете, Шиллер... Несколько комплектов
„Исторического Вестника" разной датировки. На нижних полках — журналы, газетные
вырезки, альбомы с многочисленными ругательными отзывами, Библия. На столе
канделябры — подарок Ляминых — бронзовый бюст Суворова, моя карточка и заветная
материнская красная коробочка из-под духов Коти, на которой рукой М.А. написано:
„Война 191..." и дальше клякса. Коробочка хранится у меня.
Лампа сделана из очень красивой синей поповской вазы, но она — инвалид. Бутон
повис на проводе, свалил ее и разбил. Я была очень огорчена, но М.А. аккуратно склеил
ее, и она служила много лет.
Невольно вспомнилось мне, как в „Белой гвардии" Булгаков воспевает абажур —
символ тепла, уюта, семьи...
„А потом... потом в комнате противно, как во всякой комнате, где хаос укладки, и
еще хуже, когда абажур сдернут с лампы. Никогда... Никогда не сдергивайте абажур с
лампы! Абажур священен. Никогда не убегайте крысьей побежкой на неизвестность от
опасности. У абажура дремлите, читайте — пусть воет вьюга — ждите, пока к вам
придут."
Одним из первых посетителей нашего нового дома был лучезарный юноша Роман
Кармен, с матерью которого мы познакомились в Коктебеле. Он только что начинал свой
творческий путь. Он, насколько мне помнится, снял М.А., а мне подарил фотографию
какой-то красивой овчарки. Это фото цело у меня до сих пор. Уже во время войны меня
попросили из ВОКСа, где я временно работала, зайти к Кармену за каким-то материалом.
Увы! От лучезарности не осталось и следа, как будто все до единой клеточки сменилось.
Роман Кармен был красив,
71
но суровой красотой. Стало жаль того, прелестного, от улыбки которого шел свет.
