внезапно и сказал, что он нанял моторную лодку, которая отвезет
73
нас прямо в Ялту.
Мы ехали долго. Нас везли два рыбака — пожилой и молодой, весь бронзовый.
Море так блестело на солнце, было тихое и совсем близко, не где-то там, за далеким
бортом парохода, а рядом — стоило только протянуть руку в серебристо-золотую парчу.
М.А. был доволен, предлагал пристать, если приглянется какой-нибудь уголок на берегу.
Когда мы приехали в Ялту, у меня слегка кружилась голова и рябило в глазах.
Остановились мы у знакомых М.А. — Тихомировых. (Память, память, правильно ли
донесла ты фамилию этих милых гостеприимных людей?)
На другой день мы пошли в Аутку, на дачу Антона Павловича Чехова, в
мемориальный музей писателя. Все вверх и вверх. Дом стоит красиво на горе. Нас
ласково приняла Мария Павловна, сестра писателя, и повела по комнатам. Дом
показался нарядным и даже парадным и вместе с тем уютным. В это время здесь еще
38
жил брат Антона Павловича Михаил Павлович, первый биограф писателя. Особенно нам
понравился кабинет Чехова. Разноцветные стекла в полукружье большого итальянского
окна смягчали лучи крымского солнца, и комната казалась прохладной. В кирпичный
камин, прямо против письменного стола, врезан пейзаж Левитана. На столе все как было
при Антоне Павловиче. На стенах много фотографий. Они придают всей комнате оттенок
особой интимности. М.А. здесь не в первый раз. Я спросила его: „Мака, ты хотел бы иметь
такой кабинет?" Он ничего не сказал, только кивнул утвердительно головой. За этим
столом А.П.Чеховым было написано много хороших вещей: рассказы „Дама с собачкой",
„Архиерей", „На святках", „Невеста", повесть „В овраге" и две пьесы — „Три сестры" и
„Вишневый сад". Если б не болезнь и ранняя смерть, сколько бы еще радости получило
человечество! Мария Павловна благостно улыбалась. Михаил Павлович был чем-то
недоволен.
Булгаков любил Чехова, но не фанатичной любовью, свойственной некоторым
чеховедам, а какой-то ласковой, как любят хорошего, умного старшего брата. Он
особенно восторгался его записными книжками. Иногда
74
цитировал — всегда неожиданно — „жена моя лютеранка". Ты когда спишь,
говоришь „хи-пуа, хи-пуа"...
У нас была такая игра: задавать друг другу какой-нибудь вопрос, на который надо
было ответить сразу, ничего в уме не прикидывая и не подбирая. Он меня раз спросил:
— Какое литературное произведение, по-твоему, лучше всего написано?
Я ответила: „Тамань" Лермонтова." Он сказал: „Вот и Антон Павлович так считает".
И тут же назвал письмо Чехова, где это сказано. Теперь-то, вспоминая, я вижу, как он
вообще много знал. К тому же память у него была превосходная...
Мне было очень приятно, когда позже к нам на Пироговскую приехала Мария
Павловна Чехова. Было в ней что-то необыкновенно простое и привлекательное...
1928 год. Апрель. Неуверенная серая московская весна. Незаметно даже, набухли
ли на деревьях почки или нет. И вдруг Михаилу Афанасьевичу загорелось ехать на юг,
сначала в Тифлис, а потом через Батум на Зеленый Мыс. Мы выехали 21 апреля днем в
международном вагоне, где, по словам Маки, он особенно хорошо отдыхает.
Промелькнули подмосковные леса, пронеслись унылые средне-русские равнины.
Становилось теплее. Наш вагон почти пустой: еще не сезон. С нами едет поэт Николай
Асеев. Одно купе занимает артистка Камерного театра Назарова, бело-розовая женщина-
дитя и с ней военный. Он в галифе, в сапогах, но в пижаме, из-под которой неуклюже и
некрасиво торчит наган. Обычно пассажиры знакомятся быстро, от нечего делать
беседуют долго и иногда интересно, но у нас все молчат. Асеев издали раскланялся с
Булгаковым. За трое суток с „хвостиком" он перекинулся со мной всего несколькими
фразами...
Какой сладостный переход от заснеженных полей к солнцу, зеленой траве и
