рядом с яблоками соседствует репа. Добрые знакомые разыскали мебель: на
Пречистенке жила полубезумная старуха, родственники которой отбыли в дальние края,
оставив в ее распоряжение большую квартиру с полной меблировкой, а старуху начали
теснить, пока не загнали под лестницу. От мебели ей надо было избавляться во что бы то
ни стало. Так мы купили шесть прекрасных стульев, крытых васильковым репсом, и
раздвижной стол-„сороконожку". Остальное — туалет, сервант, кровать — приобрели
постепенно, большей частью в комиссионных магазинах, только диван-ладью купили у
знакомых (мы прозвали ее „закорюка"). Старинный торшер мне добыла Лена Понсова.
Вся эта мебель находится у меня и по сей день, радует глаз своей нестареющей
элегантностью.
Надежда Афанасьевна, Макина сестра, наша всегдашняя „палочка-выручалочка",
направила к нам домашнюю работницу. Пришла такая миловидная, чисто русская
женщина, русая, голубоглазая Маруся. Осталась у нас и прожила несколько лет до своего
замужества. Была она чистоплотна и добра. Не шпыняла кошек. Когда появился пес,
полюбила и пса, называла его „батюшка" и ласкала.
Вот как появился пес: как-то, в самый разгар работы над пьесой „Мольер", я пошла
в соседнюю лавочку и увидела там человека, который держал на руках большеглазого,
лохматого щенка. Щенок доверчиво положил ему лапки на плечо и внимательно
оглядывал покупателей. Я спросила, что он будет делать с собачонкой. Он ответил: „Что
делать? Да отнесу в клиники" (это значит для опытов в отдел вивисекции). Я попросила
подождать минутку, а сама вихрем влетела в дом и сбивчиво рассказала Маке всю
ситуацию.
— Возьмем, возьмем щенка, Макочка, пожалуйста!
Так появился у нас пес, прозванный в честь слуги
68
Мольера Бутоном. Он быстро завоевал наши сердца, стал общим баловнем и
участником шарад. Со временем он настолько освоился с нашей жизнью, что стал как бы
членом семьи. Я даже повесила на входной двери под карточкой М.А. другую карточку,
где было написано: „Бутон Булгаков. Звонить два раза". Это ввело в заблуждение
пришедшего к нам фининспектора, который спросил М.А.: „Вы с братцем живете?" После
чего визитная карточка Бутона была снята...
Возвращаюсь к Марусе: для нас она была своим уютным человеком. Коньком ее
были куличи, пирожки и блины. М.А. особенно любил марусины куличи. Когда у нас
бывали гости, ее вызывали в столовую, с ней чокались, за ее здоровье пили. Она
конфузилась, краснела и очень хорошела. Большим умом она не отличалась, но была
35
наблюдательна и находчива на прозвища. Лыжного инструктора, ходившего на лыжные
вылазки с группой Художественного театра и облюбовавшего наш дом для своих
посещений, она прозвала „странник". Это было точно: в незавязанной шапке-ушанке, с
неизменным рюкзаком за спиной, с лыжами или какими-то обрезками лыж в руках, всегда
второпях, он вполне оправдывал свое прозвище.
Перечитываю произведения М.А. и вижу, что во многих домашней работнице
отводится роль члена семьи: в „Белой гвардии" Анюта, выросшая в турбинском доме. В
„Собачьем сердце" горничная Зина и повариха Дарья Петровна настолько, как теперь
говорится, „вписаны" в быт профессора Преображенского, что без них жизнь дома даже и
не мыслится.
В пьесе „Адам и Ева" — Аня.
В „Мастере и Маргарите" — Наташа, полуподруга, полунаперсница Маргариты,
совершающая с ней ночной полет.
— Мы тоже хотим жить, хотим летать, — говорит она...
Не было случая, чтобы М.А. или я не привозили бы своей Марусе какой-нибудь
подарочек, возвращаясь из поездки домой. Как-то она спросила меня:
— Любовь Евгеньевна, а кто такой Рябушинский?
69
Признаться, я очень удивилась, но объяснила и, конечно, поинтересовалась, а
зачем ей это?
— Да вот, я встретила Агеича (Агеич — это слесарь-водопроводчик, на все руки
мастер и, конечно, пьяница) . И он мне сказал: „Иди за меня, Маруся".
