Собственно говоря, вполне закономерно, что человек меняется с годами. Видимо, все
зависит от степени изменения...
Этой зимой М.А. купил мне меховую шубу из хорька: сам повез меня в
Столешников переулок, ждал, пока я примеряла. Надо было видеть, как он радовался
этой шубе, тут же прозванной „леопардом". Леопард служил мне долго верой и правдой.
Не меньшую радость доставила Маке и другая его покупка: золотой портсигар, которому
служить верой и правдой не довелось: когда нас лишили „огня и воды", по выражению
М.А., портсигар пришлось продать...
1927 год. Как-то наша большая приятельница Елена Павловна Лансберг повела
нас к своим друзьям Ольге Федоровне и Валентину Сергеевичу Смышляевым (он был
артистом 2-го МХАТа).
Шумно. Много народу. Все больше актеры этого театра. Центром внимания была
интересная светло- и обильноволосая девушка армянского типа, которую все просили:
— Ну, Марина, еще, еще! Макраме сорок копеек!
Мы не понимали значения этих слов, пока не услышали монолога судакской
портнихи, исполненного Мариной Спендиаровой с неподражаемым юмором и
соблюдением крымского акцента со всеми его особенностями, доступными только тем,
кто со дня рождения живет на юге... Позже Марина Александровна Спендиарова
подружилась с нами и стала нашей преподавательницей английского языка.
Дочь
композитора
Александра
Афанасьевича
Спендиарова
обладала
незаурядными
творческими
способностями:
она
пела,
рисовала,
проявляла
37
артистический дар. Сама того не подозревая, была она и талантливым педагогом. Мы оба
с М.А. делали успехи. Он смешил нашу учительницу, стремясь перевести на английский
язык непереводимые выражения вроде „гроб с музыкой" — a coffin with music. Марина
Александровна смеялась и говорила:
— Нет, нет! Это не пойдет...
Англиское слово spoon — ложка — ему понравилось.
— Я люблю спать, - сказал М.А., - значит, я спун.
72
Марина Александровна до сих пор вспоминает, как театрально появлялся он в
дверях своего кабинета, останавливался на „просцениуме", т.е. на площадке, образуемой
ступеньками, и после паузы приветствовал ее.
Этой же зимой мы познакомились с композитором Александром Афанасьевичем
Спендиаровым. Привожу выдержку из дневника его дочери Марины: „Мы с папой были у
Булгаковых. Любовь Евгеньевна спросила заранее, какое любимое папино блюдо. Я
сказала: „Рябчики с красной капустой". С утра я искала папу, чтобы сообщить ему адрес
Булгаковых... Помню его голос в телефоне: „Это ты, Маришка? Ну, что ты? Ну, говори
адрес... Хорошо, я приду, детка". Когда я пришла, Михаил Афанасьевич, Любовь
Евгеньевна и папа сидели вокруг стола. Папа сидел спиной к свету на фоне
рождественской елки. Меня поразило то, что он такой грустный, поникший. Он весь в себе
был, в своих мрачных мыслях и, не выходя из своего мрачного в то время мирка, говорил,
глядя в тарелку, о накопившихся у него неприятностях. Потом, как-то неожиданно для
всех, перешел на восхваление Армении. Чувствовалось, что в сутолочной Москве он
соскучился по ней."
Мне Александр Афанасьевич понравился, но показался необычайно озабоченным,
а поэтому каким-то отсутствующим.
Второй раз я увидела композитора Спендиарова уже за дирижерским пультом, и
он, конечно, предстал совсем другим человеком...
Лето. Жарко. Собрались в Судак на дачу к Спендиаровым. Двухэтажный обжитой
дом на самом берегу моря, можно накинуть халат и бежать купаться. Наша комната
темноватая и прохладная.
Народу много — большая спендиаровская семья: мама (папа в отъезде), четыре
дочки: Татьяна, Елена, Марина, Мария и два сына — Тася и Лёся. Сюда же приехали
двое Ляминых, а М.А., побыв недолго, уехал обратно в Москву, пообещав вернуться за
мной. За время его отсутствия мы с Лямиными успели побывать на горе Сокол, с которой
чуть было не свалились, на Алчаке, в Генуэзской крепости, в Новом Свете... М.А. явился
