немалую поддержку...
Наш дом угловой по М. Левшинскому; другой своей стороной он выходит на
Пречистенку (ныне Кропоткинскую) № 30. Помню надпись на воротах: „Свободенъ отъ
постоя", с твердыми знаками. Повеяло такой стариной... Прелесть нашего жилья состояла
в том, что все друзья жили в этом районе. Стоило перебежать улицу, пройти по
перпендикулярному переулку — и вот мы у Ляминых.
Еще ближе — в Мансуровском переулке — Сережа Топленинов, обаятельный и
компанейский человек, на все руки мастер, гитарист и знаток старинных романсов.
В Померанцевом переулке — Морицы; в нашем М. Левшинском — Владимир
Николаевич Долгорукий (Владимиров), наш придворный поэт Вэдэ, о котором в Макином
календаре было записано: „Напомнить Любаше, чтобы не забывала сердиться на В. Д.".
Дело в том, что Владимир Николаевич написал стихи, посвященные нам с Макой и
нашим кошкам. Тата Лямина и Сережа Топленинов книгу проиллюстрировали. Был там
нарисован и портрет В. Н. Он попросил разрешения взять книжку домой и дал слово, что
не дотронется до своего изображения. Но слова не сдержал: портрет подправил, чем
вызвал мой справедливый гнев.
Шагнуть через Остоженку (ныне Метростроевская) — и вот они, чета Никитинских,
кузина и кузен Коли Лямина.
В подвале Толстовского музея жила писательница Софья Захаровна Федорченко с
мужем Николаем Петровичем Ракицким. Это в пяти минутах от нашего дома, и мы иногда
заходим к ним на чашку чая. На память приходит один вечер. Как-то по дороге домой мы
заглянули к Федор-
49
ченко на огонек. За столом сидел смугло-матовый темноволосый молодой
человек.
После чая Софья Захаровна сказала:
25
— Борис Леонидович, пожалуйста, вы хотели прочесть свои стихи. Пастернак
немного выпрямился, чуть откинулся на спинку стула и начал читать:
Солнце село,
И вдруг
Электричеством вспыхнул Потемкин.
Из камбуза на спардек
Нахлынуло полчище мух.
Мясо было с душком...
И на море упали потемки.
Свет брюзжал до зари
И, забрезживший утром, потух...
Не скажу, чтобы стихи мне очень понравились, а слова „свет брюзжал до зари"
смутили нас обоих с М. А. Мы даже решили, что ослышались. Зато внешность поэта
произвела на меня впечатление: было что-то восточно-экстатическое во всем его облике,
в темных без блеска глазах, в глуховатом голосе. Ему, вдохновенному арабу, подходило
бы, читая, слегка раскачиваться и перебирать четки... Но сидел он прямо, и четок у него
не было...
На перекрещении двух переулков — Малого и Большого Левшинских — стояла
белая церковь-игрушка с синими в звездах куполами. В ней-то и обвенчалась младшая
сестра М. А. Леля Булгакова с Михаилом Васильевичем Светлаевым. Она была очень
мила в подвенечном наряде.
Весной мы с М. А. поехали в Мисхор и через Курупр (Курортное управление) сняли
одну комнату для себя, другую для четы Светлаевых на бывшей даче Чичкина... Кто из
старых москвичей не знает этой молочной фамилии? На каждом углу красовалась
вывеска с четкими буквами — Чичкинъ.
Дача нам очень понравилась. Это был поместительный и добротный дом над
морем без всяких купеческих выкрутас. Ведший с нами переговоры врач из Курупра,
жалуясь на какие-то ведомственные неполадки, сказал: „Вот и стою между Сциллой и
Харибдой", за что так и был прозван, и о нем мы уже говорили в женском роде: „Харибда
приходила, Харибда говорила..."
Помню, как-то утречком шли мы по дорожке, огибая свой дом. У окна стояли наши
соседи — муж и жена. М. А., как всегда, очень вежливо сказал: „С добрым утром,
товарищи", на что последовало: „Кому товарищ, а кому и серый волк". Дальше все было
еще интересней. Питаться мы ходили на соседнюю дачу, в бывший дворец какого-то
великого князя. Столы стояли на большой террасе. Однажды, после очередной трапезы,
кто-то обратился к Булгакову с просьбой объяснить, что такое женщина бальзаковского
