помню на сцене первоначальный вариант с картиной у гайдамаков в штабе 1-ой конной
дивизии Болботуна. Сначала у рампы дезертир с отмороженными ногами, затем
сапожник с корзиной своего товара, а потом пожилой еврей. Допрос ведет сотник
Галаньба, подтянутый, вылощенный хладнокровный убийца (Малолетков — хорош).
Сапожника играл — и очень хорошо — Блинников. Еврея так же хорошо — Раевский.
Сотник Галаньба убивает его. Сцена страшная. На этой генеральной репетиции я сидела
рядом с К. С. Станиславским. Он повернул ко мне свою серебряную голову и сказал: „Эту
сцену мерзавцы сняли" (так нелестно отозвался он о Главреперткоме). Я ответила
хрипло: „Да" (у меня от волнения пропал голос). В таком виде картина больше не шла. На
этой же генеральной была включена сцена у управдома Лисовича — „У Василисы".
Василису играл Тарханов, жену его Ванду — Анастасия Зуева. Два стяжателя прятали
свои ценности в тайник, а за ними наблюдали бандиты, которые их и обокрали и
обчистили. Несмотря на великолепную игру, сцена была признана инородной,
выпадающей из ткани пьесы, утяжеляющей спектакль, и Станиславским была снята.
Москвичи знают, каким успехом пользовалась пьеса. Знакомая наша
присутствовала на спектакле, когда произошел характерный случай.
Шло 3-е действие Дней Турбиных"... Батальон разгромлен. Город взят
гайдамаками. Момент напряженный. В окне турбинского дома зарево. Елена с
Лариосиком ждут. И вдруг слабый стук... Оба прислушиваются... Неожиданно из публики
взволнованный женский голос: ,Да открывайте же! Это свои!" Вот это слияние театра с
жизнью, о котором только могут мечтать драматург, актер и режиссер.
46
МАЛЫЙ ЛЕВШИНСКИЙ, 4
Мы переехали. У нас две маленьких комнатки — но две! — и хотя вход общий,
дверь к нам все же на отшибе. Дом — обыкновенный московский особнячок, каких в
городе тысячи тысяч: в них когда-то жили и принимали гостей хозяева, а в глубину или на
антресоли отправляли детей — кто побогаче — с гувернантками, кто победней — с
няньками. Вот мы и поселились там, где обитали с няньками.
Спали мы в синей комнате, жили — в желтой. Тогда было увлечение: стены
красили клеевой краской в эти цвета, как в 40-е — 50-е годы прошлого века.
Кухня была общая, без газа: на столах гудели примусы, мигали керосинки. Домик
был вместительный и набит до отказа. Кто только здесь не жил! Чета студентов,
наборщик, инженер, служащие, домашние хозяйки, портниха и разнообразные дети.
Особенно много — или так казалось — было их в семье инженера, теща которого,
почтенная и культурная женщина, была родственницей Василия Андреевича Жуковского
по линии его любимой племянницы Мойер, о чем она дала нам прочесть исследование.
24
Особенностью кухни была сизая кошка, которая вихрем проносилась к форточке,
не забывая куснуть попутно за икры стоявшего у примуса...
Окно в желтой комнате было широкое. Я давно мечтала об итальянском окне.
Вскоре на подоконнике появился ящик, а в ящике настурции. Мака сейчас же сочинил:
В ночном горшке, зачем — бог весть,
Уныло вьется травка.
Живет по всем приметам здесь
Какая-то босявка...
„Босявка" — южнорусское и излюбленное булгаковское словечко. У них в семье
вообще бытовало немало своих словечек и поговорок. Когда кому-нибудь ( а их было
семь человек детей) доводилось выйти из-за стола, а на столе было что-нибудь вкусное,
выходящий обращался к соседу с просьбой: „Постереги".
47
Вся эта команда (дружная, надо сказать) росла, училась, выдумывала,ссорилась,
мирилась, смеялась...
Взрослела команда, менялось и озорство, расширялась тематика. В юношеском
возрасте они добрались и до подражания поэту Никитину: „Помоляся богу, улеглася мать.
/ Дети понемногу сели в винт играть"...
Юмор, остроумие, умение поддержать, стойкость — все это — закваска крепкой
семьи. Закваска эта в период особенно острой травли оказала писателю Булгакову
