смотреть вот туда.
22
— О, да ты морской волк! С тобой не пропадешь, — сказала я и побежала по
пароходу. Много народу уже полегло. Я чувствовала себя прекрасно и поступила в
распоряжение помощника капитана, упитанного, розового, с сияющим прыщом на лбу. Он
кричал:
— Желтенькая! (я была в желтом платье). Сюда воды! Желтенькая, скорее!
И так далее.
Было и смешное. Пожилая женщина лежала на полу на самом ходу. Помощник
капитана взял ее под мышки, а я за ноги, чтобы освободить проход. Женщина открыла
мутные глаза и сказала с мольбой:
— Не бросайте меня в море...
— Не бросим, мамаша, не бросим! — успокоил ее пом. Я пошла проведать
своего „морского волка". Он сидел там, где я его оставила.
— Макочка, — сказала я ласково, опираясь на его плечо. — Смотри, смотри! Мы
проезжаем Кара-Даг!
Он повернул ко мне несчастное лицо и произнес каким-то утробным голосом:
— Не облокачивайся, а то меня тошнит!
Эта фраза с некоторым вариантом впоследствии перешла в уста Лариосика в
„Днях Турбиных":
— Не целуйтесь, а то меня тошнит!
Когда мы подошли к Ялте, она была вся в огнях — очень красивая — и, странное
дело, сразу же устроились в гостинице, не мыкались, разыскивая пристанище на ночь —
два рубля с койки — у тети Даши или тети Паши, как это практикуется сейчас.
А наутро в Севастополь. С билетами тоже не маялись — взял носильщик.
Полюбовались видом порта, городом, посмеялись на вокзале, где в буфете
рекламировался „ягодичный квас"...
Позже в „Вечерней красной газете" (1925 г.) появилась серия крымских
фельетонов М.А.Булгакова.
А еще позже был отголосок крымской жизни, когда
44
у нас на голубятне возникла дама в большой черной шляпе, украшенной
коктебельскими камнями. Они своей тяжестью клонили голову дамы то направо, то
налево, но она держалась молодцом, выправляя равновесие.
Посетительница передала привет от Максимилиана Александровича и его
акварели в подарок. На одной из них бисерным почерком Волошина было написано:
„Первому, кто запечатлел душу русской усобицы"...
Посетила нас и сестра М.А. Варвара, изображенная им в романе „Белая гвардия"
(Елена), а оттуда перекочевавшая в пьесу „Дни Турбиных". Это была миловидная
женщина с тяжелой нижней челюстью. Держалась она, как разгневанная принцесса: она
обиделась за своего мужа, обрисованного в отрицательном виде в романе под фамилией
Тальберг. Не сказав со мной и двух слов, она уехала. М. А. был смущен...
Вспоминаю одну из первых оплеух (потом их было без счета). В одном из своих
писаний Виктор Шкловский выразился так: „А у ковра Булгаков". (Гамбургский счет. Л.
1928, стр. 5.) Поясню для тех, кто не знаком с этим выражением. Оно означает, что на
арене „у ковра" представление ведет, развлекая публику, клоун.
Я никогда не забуду, как дрогнуло и побледнело лицо М. А. Выпад Шкловского тем
более непонятен, что за несколько дней перед этим он обратился к Булгакову за
врачебной консультацией. Конечно, полного иммунитета от оплеух и уколов выработать в
себе было нельзя, но покрыться более толстой кожей, продубиться было просто
необходимо, как покажет сама жизнь.
23
Между тем, работа над пьесой „Дни Турбиных" шла своим чередом. Этот период в
жизни Михаила Афанасьевича можно назвать зарей его общения с Художественным
театром. И, конечно, нельзя было предвидеть, что через какие-нибудь десять лет
светлый роман с театром превратится в „Театральный роман". Был М.А. в то время упоен
театром. И если Глинка говорил: „Музыка — душа моя!", то Булгаков мог сказать: „Театр
— душа моя!"
Помню, призадумался он, когда К. С. Станиславский посоветовал слить воедино
образы полковника Най-Турса и Алексея Турбина для более сильного художественного
45
воздействия. Автору было жаль расставаться с Най-Турсом, но он понял, что
Станиславский прав.
На моей памяти постановка „Дней Турбиных" подвергалась не раз изменениям. Я
