розовым загаром светлых блондинов. Глаза его кажутся особенно голубыми от яркого
света и от голубой шапочки, выданной ему все той же Марией Степановой.
Он кричит:
— Держи! Лови! Летит „сатир"!
Я взмахиваю сачком, но не тут-то было: на сухой траве здорово скользко и к тому
же покато. Ползу куда-то вниз. Вижу, как на животе сползает М. А. в другую сторону. Мы
оба хохочем. А „сатиры" беззаботно порхают себе вокруг нас.
Впоследствии сестра М. А. Надежда Афанасьевна рассказала, что когда-то, в
студенческие годы, бабочки были увлечением ее брата, и в свое время коллекция их
была подарена Киевскому университету.
Уморившись, мы идем купаться. В самый жар все прячутся по комнатам. Ведь
деревьев нет, а значит, и тени нет. У нас в комнате не жарко, пахнет полынью от
влажного веника, которым я мету свое жилье.
Как-то Анна Петровна Остроумова-Лебедева выразила желание написать
акварельный портрет М. А.
Он позирует ей в той же шапочке с голубой оторочкой, на которой нашиты
коктебельские камешки. Помнится, портрет тогда мне нравился.
В 1968 году мне довелось увидеть его после перерыва в несколько десятилетий, и
я удивилась, как мог он мне так нравиться! Не раз во время сеансов Анна Петровна —
хорошая рассказчица — вспоминала поэта Брюсова. Он говорил ей о том, что, изучая
оккультные науки, он приоткрыл завесу потустороннего мира и проник в его глубины. Но
горе непосвященным — возвещал он — кто без подготовки дерзнет посягнуть на эти
20
глубины... Признаюсь, я не без придыхания слушала Анну Петровну. М. А. помалкивал. А
вот сегодня, я держу в руках книгу Эренбурга „Люди, годы, жизнь" (т.т.1-2, стр.365) и
читаю: „Окруженный поэтами, охваченными мистическими настроениями, он (Брюсов)
начал изучать „оккультные науки" и знал все
39
особенности инкубов и суккубов, заклинания, средневековую ворожбу". И те
далекие беседы во время сеансов обретают иную окраску и иное звучание. Невольно
вспоминается брюсовский „Огненный ангел"...
Из женского населения волошинского дома первую скрипку играла Наталия
Алексеевна Габричевская. Внешность ее броская: кожа гладкая, загорелая, цвет лица
прекрасный, глаза большие, выпуклые, брови выписанные. На голове яркая повязка.
Любит напевать пикантные песенки — я слышу иногда взрыв мужского смеха из окон
нижнего этажа, где живут Габричевские. К женщинам иного плана она относится с легким
презрением, называя их, как меня, например, „дамочкой с цветочками". Раз только и не
надолго мы с ней объединились: на татарский праздник (байрам, рамазан?), уж не помню,
в Верхних или Нижних Отузах, надев на себя татарское платье, мы вместе плясали
хайтарму (и плясали плохо)... Было бы просто несправедливо, вспоминая Наталью
Александровну тех лет, не перекинуть мостика в современность.
В марте 1968 года я побывала на выставке ее картин. Как это ни звучит странно,
но уже в пожилом возрасте у нее „прорезался" талант художника.
Я смело могу сказать это ответственное слово, потому что рисунки ее
действительно талантливы — остро сатирические, написанные в стиле декоративного
примитива. Больше всего мне понравился портрет маслом актера Румнева. Он
изображен в розовой рубашке и круглой соломенной шляпе, поля которой не поместились
в рамке изображения. Оттого ли, что шляпа напомнила солнечный диск, оттого ли, что на
картине нет ни одного теневого мазка, мной овладело ощущение горячего летнего дня.
Муж ее, Александр Георгиевич, искусствовед и поклонник красоты, мог воспеть
архитектонику какой-нибудь крымской серой колючки, восхищенно поворачивая ее во все
стороны и грассируя при этом с чисто французским изяществом.
В музее Изобразительных искусств им. Пушкина, в зале французской живописи,
стоит мраморная скульптура Родена — грандиозная мужская голова с обильной
шевелюрой. Это бюст Георгия Норбертовича Габричевского,
